Такой нежный покойник - [16]

Ему и «обломилось» – они принадлежали к золотой советской молодёжи на заре горбачёвской эры. Потом это время будут называть ржавым, затхлым и подлым. А им – молодым, красивым, удачливым – было весело, интересно и почти раздольно. Летом – Сочи, Пицунда, Коктебель. Зимой – горы. Вокруг артисты, писатели, Дом кино, ресторан которого между собой они называли Библиотекой, ЦДЛ, ВТО. Просмотры ворованных фильмов (ещё до того, как они появлялись на экране в стране-производителе), нашумевшие театральные и балетные премьеры с последующими банкетами в присутствии хорошеньких актрис и балерин. И музыка, музыка – диско, Бони М, АББА, Глория Гейнор со своим хитом «I will survive». Всё было доступно, отоваривались в распределителях, питались в ресторанах, ни в чём себе не отказывали.

И плевать на политику. В СССР после Сталина правили политики с изношенными гениталиями, клацающие вставными челюстями, к этим дряхлым истуканам и относились соответственно. Главное – чтобы не мешали жить и веселиться.

А отважные диссиденты – так им и терять было нечего.

Ну, а дальше и вовсе – перестройка, гласность, СВОБОДА! Всё позволено, по крайней мере, словесно. Фрондёрство стало официальной политикой интеллигенции и примкнувших к ней.

Алекса взяли работать в самый модный перестроечный журнал, трибуну всего самого передового и смелого, с его харизматическим лидером К., бывшим на короткой ноге со всей тогдашней кремлёвской верхушкой. Это была весёлая, живая, счастливая жизнь. Конечно, главред кричал, изображая праведный гнев, требовал всё переделать, но глаза при этом сияли таким же азартом, как и у подчинённого ему молодняка. Казалось, всё возможно. Несмотря на кураторов-замов, а на самом деле полковников с Лубянки, на риск влезть на «чужую» территорию, на генетический подкорковый страх, ведь К. был из «того» поколения. Молодёжь его обожала, готова была терпеть и прощать деспотические нотки, дурацкие придирки – только бы участвовать в процессе, быть делателем истории.

Какие страстные и яростные материалы выдавал Лёшка, какие обличительные тексты! Его даже угораздило оказаться в «горячей» точке – в Афганистане. Правда, его там вежливо охраняли от всяческих военных случайностей и снабжали только той информацией, которая была «на пользу». На все его попытки понять, «что мы здесь делаем», ему отвечали нечто невнятное, вроде того, что если не мы, так «америкосы» будут здесь распоряжаться». Но несмотря на все предосторожности, случай попасть в настоящую переделку ему всё-таки представился.

Он находился во второй машине колонны. В первой ехали сапёры. Она и остановилась перед неким предметом, похожим на толстую палку, непонятного назначения. Едва приоткрылся люк машины, как раздался чудовищной силы взрыв, и в следующее мгновение Алекс увидел фонтан из разорванных человеческих тел, разлетевшихся на десятки метров. На капот военного грузовичка, в котором он находился, упала рука лейтенанта в знакомых «командирских» часах, его ровесника, парнишки неполных двадцати шести, который за несколько минут до этого отказался посадить его в свою машину. Засученный рукав гимнастёрки, скрюченные пальцы, судорожно сжимающие тлеющий окурок. Долго он ещё вскакивал в холодном поту, встречаясь с этой оторванной рукой в своих гражданских снах.

Но именно этот эпизод ему посоветовали потом исключить из репортажа из соображений «чисто гуманистических». И он исключил. Отправил блокнот с самыми кровоточащими записями в заповедный ящик стола, куда впоследствии шли такого рода заметки, отвергнутые по тем или иным причинам редакциями. Пригодятся для будущей книги. НАСТОЯЩЕЙ. Написанной кровью и потом. Предназначенной человечеству. Когда человечество до такой книги дозреет, конечно. А раньше и смысла нет корячиться.

После его «очерков с фронта» он какое-то время ходил в настоящих героях. Вскоре «сам» взял его себе в первые заместители.

Как жадно жилось! Какие горизонты! И он был в самой гуще этого бурлящего процесса. И ощущал себя нужным, значительным, активным деятелем истории.

Потом попытка переворота. Горбачёв в заложниках. Танки в Москве. Живая изгородь из людей, держащихся за руки, вокруг Белого дома. Ельцин на танке. И они – журналисты – на первой линии, не только освещающие, но и участвующие в переговорах. А какие были митинги! И опять они, совсем ещё молодые, но чувствующие себя заматерелыми в боях волками, – демиурги этих бурных событий.

И наступившие в первые годы ельцинского правления тяжёлые времена переживались довольно легко. Ну да, полки пустые, очереди за хлебом, жрать, кроме макарон, по нескольку дней было нечего. Дни и ночи проводились в редакции – несли туда, кто что мог, кошмарную водку закусывали сморщенными яблоками, морской капустой из консервных банок, холодной голубоватой картошкой. Разводили яичный порошок из гуманитарной помощи и пили эту гадость, только бы заглушить голод, который отвлекал от работы. А работы было – только успевай. И какой! Жизнь была в те годы намного интересней театра (театры пустовали за ненадобностью), увлекательней любо го кино (находившегося на грани исчезновения), журналисты были востребованы, как никогда, на всех уровнях, их карьеры строились и ломались в одночасье. Словом, всю пишущую братию лихорадило вместе со страной.