Такая разная Блу (ЛП) - [29]

Похоже, полоса невезения решила взять отпуск, потому что мои ключи легко открыли дверь мастерской. Я без труда попала внутрь и стала пробираться по знакомым коридорам. В школе пахло дезинфекторами, обедами и дешевым одеколоном — все это странно успокаивало. Я думала, как мне пробраться к Уилсону так, чтобы не напугать его до чертиков. Но когда я уже была у лестницы, ведущей на второй этаж, я услышала нечто, что заставило меня резко остановиться. Мое сердце отбивало барабанную дробь, поэтому сложно было определить, что это был за звук. Я успокоила дыхание и прислушалась. Что это было? Скрипка? Чушь. Отчего-то вспомнился фильм Хичкока «Психо».

РИ-РИ-РИ-РИ

Я передернула плечами. Скрипки — это глупо.

Следуя за мелодией, я поднялась наверх. На втором этаже в холле было темно, и лишь свет, струящийся из кабинета Уилсона, служил для меня ориентиром. Это было единственное пятно света во всей школе, сконцентрированное вокруг одного мужчины. В дверном проеме виднелся его силуэт. Я шла ему навстречу, держась возле стены на случай, если он обернется. Но окружающий его свет, казалось, ослепил его. Я сомневалась, что он увидит меня, даже если переведет на меня взгляд.

Он обнимал руками какой-то инструмент. Я не знала его названия. Он был намного больше скрипки, настолько больше, что стоял на полу, а Уилсон сидел позади него. И музыка, которую он играл, отнюдь не была тревожной. Наоборот, она была чертовски хороша. Она была резкой, но в то же время, сладкой. Экспрессивной, но простой. Уилсон сидел с закрытыми глазами, склонив голову так, будто молился во время игры. Рукава его рубашки были закатаны, а тело двигалось вслед за смычком, как при фехтовании. Я вспомнила Мэнни. О том, что он говорил о руках Уилсона. Я смотрела на игру мускулов под гладкой кожей и на то, как он напрягал и расслаблял их, рождая мягкую мелодию с помощью угрюмого инструмента.

Мне хотелось обнаружить свое присутствие, чтобы напугать его. Мне хотелось рассмеяться или отпустить шутку в его адрес, или сказать что-нибудь едкое, как я обычно делала. Мне хотелось возненавидеть его за то, что он так прекрасен и за то, что я такой никогда не стану.

Но я не пошевелилась, не обронила ни слова. Просто слушала. Долго ли — не знаю сама. И чем больше я слушала, тем отчетливее свербело в груди от ранее незнакомого мне чувства. Казалось, будто это сердце расширяется от эмоций, и я непроизвольно потянула к груди руки, словно могла таким образом прекратить это.

Но с каждой новой нотой чувство становилось все больше. Но это не было страданием или болью. Это не было отчаянием или раскаянием. Больше всего оно было похоже на… благодарность. Или любовь… Но я тут же отвергла зародившиеся в сознании мысли. Благодарность? За что? За жизнь, которая никогда не была справедливой? За столь редкие моменты счастья? За удовольствие, повлекшее за собой чувство вины и ненависти?

Я закрыла глаза, пытаясь сопротивляться потоку эмоций, но мое изголодавшееся сердце вбирало в себя все больше и больше. Чувства разлились по всему моему телу, согревая и исцеляя. Вина и ненависть отступили, уступая место великой благодарности за то, что я была жива, могла чувствовать и слышать эту музыку. Меня переполняла невообразимая радость, которую я никогда прежде не чувствовала.

Я сползла вниз по стене пока не оказалась сидящей на холодном полу. Уткнувшись лбом в колени, я позволила мелодии развязать узлы на моей душе и даровать мне, пусть даже на мгновение, свободу от того бремени, что я влачила на себе, бренча грязными тяжелыми цепями.

Что, если это возможность навсегда избавиться от него? Что, если я смогу измениться? Что, если жизнь может быть другой? Что, если я смогу стать кем-то? У меня появилась крохотная надежда. В этой музыке было нечто, сулящее возможности и вдыхающее жизнь в самую сокровенную мечту. А Уилсон продолжал играть, даже не догадываясь об искрах, что зажглись в моей душе.

Внезапно мелодия изменилась, и Уилсон заиграл что-то очень знакомое. Я не знала слов, но помнила, что песня была про благодать. И тут слова сами пришли ко мне, словно кто-то нашептывал их мне на ухо: «Божья благодать! Как сладок звук, что спас несчастных, таких же, как я…»

Я не знала, что это была за благодать, но, похоже, звучала она как музыка. Может быть, именно ее я сейчас ощущала? Как сладок звук. И он действительно был сладок до невозможности. Как сладок звук, что спас несчастных, таких же, как я. Может ли слово «несчастный» обозначать суку? Или шлюху? Моя жизнь не была наполнена духовностью, чтобы спасать ее. И любовью к кому бы то ни было тоже.

Мой разум тут же отверг эту идею. Благодать не спасет меня. Но где-то в маленьком уголке моего сердца, освещенным музыкой, родилась надежда на то, что это возможно. Я вдруг поверила, что это возможно.

— Господь? — произнесла я имя, которое никогда раньше не упоминала, за исключением богохульства. Но ведь когда-то я воспевала его имя. И теперь вновь, ощутила этот вкус. — Господь?

Я ждала, и музыка вела меня вперед.

— Господь, у меня уродливая душа. Но я не виновата. Ты знаешь, что не виновата. Я готова взять на себя часть ответственности, но и ты тоже причастен к этому. Меня никто не оберегал, никто обо мне не заботился, никто не пришел мне на помощь. — Я сглотнула, чувствуя, как к горлу подкатывает комок боли, который я так долго не замечала. — И теперь я спрашиваю тебя, Господи: можешь ли ты искоренить это уродство?