Такая долгая жизнь. Записки скульптора - [13]

— Работаем неважно, офармливаем хорошо.

Он имел в виду документы. Он так хорошо «офармливал» документы, что вскоре на него был объявлен всесоюзный розыск.

В Академии художеств была целая бригада профессиональных натурщиков и натурщиц. Это были удивительно терпеливые и выносливые люди, которые могли часами неподвижно стоять, не меняя заданную позу. Но, когда я вышел на диплом, мне потребовался необычный натурщик — негр. Негр в полном смысле этого слова. У меня была очень актуальная по тем временам тема дипломной работы: «Демократическая молодежь мира». Это были три фигуры — три расы, населяющие землю: белый, желтый и черный.

Китайца найти было несложно — они учились у нас и всегда готовы были позировать за шестьдесят копеек в час. А вот с негром была проблема. В Советском Союзе тогда жили только три негра. Один работал на шарикоподшипниковом заводе, второй был актер Вейланд Род, а третий появился после присоединения к Советскому Союзу Литвы. Это был эстрадный артист и укротитель удавов Тито Ромалио. К моему счастью, он женился на русской блондинке и жил в Ленинграде.

Я нашел его и уговорил мне попозировать.

— Негров в Советском Союзе почти нет, поэтому я согласен, если вы будете платить мне не шестьдесят копеек за час, а три рубля. Мне надоело давать в Советском Союзе шефские концерты, — сказал он, испорченный жизнью в капиталистической Литве.

Он прилично говорил по-русски, но слов «энтузиазм», «общественная работа», «братская солидарность» совершенно не воспринимал. Мои друзья, студенты живописного факультета, увидев в коридорах Академии художеств экзотическую, иссиня-черную физиономию Тито Ромалио, обрадовались:

— Пока ты лепишь его портрет, мы пристроимся в сторонке и попишем с него этюды.

Ко времени первого сеанса у меня в мастерской собралось пять или шесть живописцев. Они расставили полукругом свои мольберты и приготовили этюдники и палитры, выдавив из тюбиков черную, синюю и коричневую краски.

— Пусть каждый платит мне по три рубля, — сказал Ромалио, — иначе позировать не буду.

Мастерская мгновенно опустела. Через несколько дней я понял, что мои финансовые возможности на исходе и дальше платить по три рубля за час я уже не могу. Тогда я решил упростить дело.

— Давайте я сниму с вас маску, — предложил я.

— Снимайте. Это будет стоить двадцать рублей.

Снять маску с живого человека — дело нехитрое, но достаточно неприятное для того, с кого эта маска снимается. Для начала лицо, особенно ресницы, брови и волосы, тщательно смазывается вазелином. Чтобы человек мог дышать, в ноздри вставляются гильзы от папирос. Больше всего подходят для этой цели папиросы «Казбек»: у них гильзы длиннее. Затем на лицо выливается полведра жидкого гипса. Через пятнадцать — двадцать минут застывший гипс снимается с лица. Дальнейший процесс изготовления маски проходит уже без участия того, с кого маска снималась.

К сожалению, у меня не было вазелина и пришлось воспользоваться колесной мазью — тавотом, который я взял в академической конюшне. В этой конюшне стояла старая кляча по имени Рыжик. На дуге так и было написано: «Рыжик», а затем почему-то по-французски: «La Académie des Beaux-Arts», что значит в переводе «Академия художеств». Особенно тщательно я смазал торчащие, как пружинки, волосы Ромалио, затем попытался пригладить, чтобы их не прихватило застывшим гипсом. Но беда заключалась в том, что гипс начал при затвердевании нагреваться. Под влиянием тепла колесная мазь расплавилась, волосы встали торчком, и гипс прихватил их.

Когда мне с большим трудом удалось сорвать маску с лица Ромалио, я впервые в жизни увидел белого как бумага негра с красными, как у разъяренного леопарда, глазами. Мало того что я выдрал половину шевелюры, колесная мазь, став жидкой, попала в глаза Ромалио. Говорить и кричать под маской он не мог, и только тогда я понял, почему он так отчаянно жестикулировал и дрыгал ногами. Эта маска до сих пор висит у меня в мастерской, и еще сегодня можно увидеть торчащие из нее черные волосы, похожие на пружинки.

Саша Мурзин

Еще один долгожитель Песочной набережной Саша Мурзин занимает маленькую мастерскую на втором этаже нашего дома. Он бывший моряк. Теперь он уже сгорбился, постарел, ему девяносто лет, а когда-то мог на руках пройти по коридору из конца в конец.

Оратор он был не ахти какой. Как-то, еще в студенческие годы, на общем собрании института разбиралось его персональное дело. Он очень волновался, и мы всем курсом готовили его к этому собранию. Учили, как отвечать на самые каверзные вопросы, как рассказать свою автобиографию. Начал он неплохо. Хорошо рассказал о своем детстве, но, дойдя до Отечественной войны, вдруг заявил:

— В октябре 1941 года наш корабль подорвался на мине, и мы вместе с моим братом утонули в Финском заливе.

Ему задавали уточняющие вопросы, пытались поправить. Он твердо стоял на своем: утонул вместе с братом. Так эта загадочная история, произошедшая с Мурзиным, осталась невыясненной.

Несмотря на то что он «утонул вместе с братом», ему дали на Песочной набережной квартиру с мастерской. В мастерской он лепит портреты, копии ленинградских памятников для тиражирования. Но лучше всего он лепит карикатурные портреты на жильцов нашего дома. Он их никогда не выставляет и никому не показывает — боится, как бы на него не обиделись.