Такая долгая жизнь - [11]

— Пошла! Пошла! — закричал, не сдержавшись, Михаил Путивцев.

Романов тоже что-то кричал, но такой грохот стоял вокруг, что даже собственного голоса почти не было слышно. А тут еще пила… Ее диск врезался в горячий металл с непередаваемо пронзительным визгом. Ххак! Первая труба! Снова пронзительный визг — вторая труба скатилась на металлические подставки.

Стоявший рядом с Путивцевым Романов запел:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Музыканты, услышав «Интернационал», грянули в трубы:

Это есть наш последний и решительный бой…

Теперь уже пели все, кто был в цехе. Даже один из немцев стал шевелить губами.

И тут Михаил увидел, как из желоба высунулся загнутый конец трубы. При следующем ударе огненно-красная труба зазмеилась, поднимая «голову», колыхнулась влево, грозя обрушиться на людей.

Кто-то истошно завопил:

— Тикай!

Толпа хлынула назад, подальше от желоба. Волевач схватил телефонную трубку. Но Хоменко уже сам остановил свой стан. Загнутая вверх труба на глазах остывала, темнела, твердея.

Ананьин что-то возбужденно говорил Романову. Романов отвечал, жестикулируя. Слов не было слышно, но и без слов Путивцев понимал, о чем там шла речь. Шатлыгин стоял рядом молча. Что-то скорбное было в его лице. А где же Волевач? Директор был с немцами. Внешне совсем спокоен. Путивцеву это понравилось. Около директора вертелся мастер, пытался что-то объяснить. Потом Волевач пошел к этой злополучной, выползшей, как змея, из желоба трубе. За ним поспешали мастер и двое немцев.

Все было не так сложно, как могло показаться на первый взгляд. Вес слитка превышал норму. Конец прокатываемой трубы находился вне дорна, и при очередном ударе подающего механизма труба подогнулась и уперлась в желоб. А Хоменко проглядел это. Несколько сотен килограммов металла пойдет на переплавку. Не такая уж большая беда.

Но Романов каждую производственную неудачу воспринимал как личное горе. Теперь несколько дней Клим будет ходить с таким видом, будто похоронил близкого человека. Будь у него семья, другие заботы, другая жизнь, кроме завода, может, он и был бы иным.

…Через два с лишним часа станы снова запустили. Все пошло гладко. Шатлыгин, повеселев, предложил развести руководство завода по домам, но Романов сказал:

— У нас тут будет еще небольшой разговор, а Константин Захарович, наверное, не откажется, — и повернулся к директору.

— Да уж не откажусь, — подал хрипловатый голос Волевач. — В такую погоду пешком? Чего доброго, ноги промочишь, а мне в моем возрасте это уже ни к чему…

— Завтра бюро, — прощаясь, сказал Шатлыгин Романову. — Не опаздывай, а то я знаю тебя: не мог прибыть, товарищ секретарь, задержала производственная необходимость…

— Буду обязательно, — пообещал Клим.

Проводив секретаря окружкома и директора, остались втроем. Расселись: Романов — за стол, Ананьин и Путивцев — на диване. Порывшись в бумагах, Романов сказал, ни на кого не глядя:

— Пришло письмо из крайкома. Наш завод должен послать в рабочую колонну для участия в кампании по сплошной коллективизации руководителя. Колонну должен возглавить член партии, энергичный, знающий деревню товарищ. Я вот тут поговорил еще днем по телефону с некоторыми членами парткома, тебе только, извини, Сергей, не успел сказать…

— Да что там, я согласен, — перебил Романова Ананьин. — Когда выезжать?

— А почему ты решил, что остановились на твоей кандидатуре? — спросил Романов.

— А на какой же еще? — задал встречный вопрос Ананьин.

— Решили послать Михаила Путивцева.

Ананьин встал, нервно заходил по кабинету:

— Ты уже поссорил меня со всеми! А сейчас хочешь поссорить и с братом Пантелея. Но, думаю, Михаил правильно поймет меня: я должен ехать! Согласен, Михаил?

Путивцев не знал, что ответить. Разговор сразу как-то пошел вкось. Да, Ананьин — заместитель секретаря парткома, но Михаил тоже член парткома и знает деревню. Романов будто подслушал его мысли.

— Не кипятись, Сергей. Ты — человек городской, деревни не знаешь, а посему можешь и дров наломать.

— Так, так… Значит, десятилетний стаж в партии для тебя ничего не стоит. А то, что я четыре года воевал бок о бок с крестьянами в солдатских шинелях, был агитатором среди них, — это тоже не в счет. Ты думаешь, Михаил лучше знает деревню? Ведь он уехал оттуда шесть лет тому назад…

— Верно. Но с деревней он связей не порывает и сейчас бывает там, знает настроение людей.

— И все-таки я требую обсудить этот вопрос на парткоме, — настаивал Ананьин.

Он считал, что коллективизация — это теперь самый главный участок борьбы, а значит, и его место там. Романов рубанул, воздух ладонью.

— Забыл тебе сказать, что в письме есть приписка: секретарь парткома лично — заметь: лично — несет ответственность за коммуниста, которого посылает. И этим все сказано. Я решил послать Михаила Путивцева.

— Хорошо… Но я оставляю за собой право сообщить о своем мнении куда следует.

— Это ты можешь, — смягчился сразу Романов и встал.

— Пора по домам.

— Клим Федорович, вы идете? — спросил Михаил.

— Здесь переночую. Надо в крайком позвонить. А когда дозвонишься? Неизвестно. Держи, протянул руку он сначала Путивцеву, а потом Ананьину.