Такая долгая полярная ночь - [53]

Иван Николаевич сказал, что в условиях иной жизни и иной медицины, то есть не лагерной, в клинике, где работают нейрохирурги, возможно Сухомесова удалось бы спасти.

Потом были у нас на «красноармейском» неотложные, срочные операции. Удалось нам — Худорожко и мне — спасти двух парней с перфорированным аппендицитом. Помню их фамилии: Марченко, у него еще был стойкий нистагм, то есть глаза «бегали», и Евгений Мильчаков. Работали мы, спасая этих людей, вдвоем, так как новый заключенный врач Ерков Константин Владимирович, увидев кишки оперируемого «скис», чуть не упал головой на операционное поле и был удален из операционной санитаром Василием Алимовым.

Врач Ерков для меня, с моим обыкновением подвергать психологическому анализу наиболее любопытные человеческие экземпляры, представлял некоторый интерес. Я познакомился с Ерковым, когда еще работал на 47 км. и приезжал в Певек за медикаментами. Останавливался я у медиков в стационаре лагеря. И там после обеда меня познакомили с врачом Ерковым, прибывшем в этапе из Магадана. Небрежным тоном, как бы снизойдя до беседы со мной, Ерков спросил: «Ну-с, Мстислав, что ты читал? Давай поговорим о литературе». Мне всегда было противно зазнайство, высокомерный тон и подчеркнутое превосходство таких вот самовлюбленных эгоистов и, в сущности, интеллигенствующих хамов. Мне стало смешно. Я понял, что беседуя о литературе с такой «мелочью», как фельдшер Мстислав, он в присутствии других врачей и фельдшеров (тоже заключенных) покажет свою эрудицию, культурность и начитанность. И я ответил, что, кроме журнала «Мурзилка» и газеты «Пионерская правда», я кое-что все же читал. Потом добавил: «Давайте, Константин Владимирович, беседовать и начнем, пожалуй, с английской литературы, с «Кентерберийских рассказов» Чосера, потом перейдем к Мильтону, его «Потерянному и возвращенному раю», так понемногу доберемся до Шекспира, Диккенса, Байрона и до Оскара Уайльда». Дружный смех всех присутствующих и вытянутое, покрасневшее лицо Еркова закончили нашу литературную беседу. А я добавил: «Ну а французскую литературу мы начнем с Франсуа Рабле». Кто-то из врачей сказал Еркову: «С кем вы связались, ведь Мстислав Павлович окончил филологический факультет педагогического института помимо среднего медицинского образования». И вот этот самовлюбленных хвастун у нас на Красноармейском прииске. К счастью, он был назначен вести амбулаторный прием в лагере и некоторое время не касался больницы, а опыт приглашения его ассистировать на операциях оказался весьма неудачным.

Отец Еркова был в годы гражданской войны в отряде казачьего атамана Пепеляева, боровшегося с большевиками. Врач Ерков прибыл на Чукотку с этапом. Ранее он отбывал срок в лагере «Пестрая дресьва» и получил «добавку» к сроку за фиктивные акты об умерших, а фактически убитых охраной, заключенных. Застреленного или забитого насмерть Ерков «за боюсь», как говорили колымчане, оформлял медицинским актом как умершего от пневмонии или дизентерии. Конечно, Ерков боялся за свою жизнь, чтобы и самому не получить пулю и умереть «от желудочно-кишечного заболевания». Комиссия на «Пестрой дресьве», как говорили, кому-то из произвольщиков лагерного персонала дала срок, а кого-то даже «шлепнули», чему я не очень верю. А доктор Ерков за укрывательство убийц-произвольщиков получил добавку к сроку.

Помню доставленного из шахты Стойкова. Работал бурильщиком, на спину ему рухнула рудная порода, и на какое-то время он был прижат животом к рукоятке бурильного молотка. Ручка бура отдавила ему несколько петель кишечника, и они омертвели. Парень медленно умирал, так как спасти его при наших хирургических возможностях мы не могли. От него узнал, что он болгарин из Мелитополя или Мариуполя, точно сейчас не помню. Сказал я в разговоре с ним несколько болгарских фраз, слышанных когда-то от матери и бабушки. Стойков обрадовался, услышав родную речь, а я и не знал, как скрасить ему последние часы жизни, и заговорил на родном ему языке, языке моих предков по материнской линии.

Кроме помощи Ивану Николаевичу Худорожко на операциях, в мои обязанности входила и работа в морге при паталого-анатомических и судебно-медицинских вскрытиях умерших в больнице и погибших на производстве или от пули конвоиров или лагерной охраны.

Хоронили умерших по заведенному в лагерях порядку: ночью к лагерному моргу подъезжали сани, запряженные быком (это зимой), нарядчик (заключенный или староста лагеря тоже заключенный) брал у нас в больнице ключи от морга и с двумя штрафниками, предварительно привязав фанерные бирки с номером личного дела к ноге и руке мертвеца, заталкивал покойника в матрацную наволочку. На склоне сопки были заблаговременно вырыты, нередко с помощью взрыва аммонала, продолговатые ямы. Туда в эту яму сваливали труп, вытряхнув его из матрацной наволочки (она еще пригодится для приличной транспортировки следующего мертвеца), и поспешно засыпали комьями мерзлой земли. Нередко весной и летом, когда поверхностный слой земли оттаивал, из этой так называемой могилы вдруг торчала нога или рука. Был случай, когда у нас на «Красноармейском» конь, который выжил благодаря тому, что стал плотоядным (догонял в тундре сусликов, убивал их копытом и пожирал), схватил зубами торчащую ногу погребенного и выволок его из-под небольшого слоя земли, которым был присыпан мертвец.