Такая была работа - [2]

Та боль, что носил в себе все послевоенные годы, что таил от всех Василий Иванович, вдруг заныла в глубине сердца. Подумал: «Знает?…» Усилием воли заставил себя отогнать воспоминания. («Нет, не может знать!»)

— Нормально. Живем, трудимся.

— Дома благополучно? — продолжал расспрашивать Борис Николаевич.

— Мир и покой. Но хватит обо мне. Как вы?

— А что мы? Как видишь… — Борис Николаевич развел руками.

Василий Иванович обвел глазами комнату, в которой был два года назад, заметив, что на полу появился новый ковер. Блестели гладкой полировкой сервант и книжная стенка. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, стояли хрустальные рюмки, фужеры.

— Телевизор работает? — спросил, указывая на «Рубин» последнего выпуска. — А мои парни вечно экспериментируют: то над антенной, то над переключателями…

— Не озорные ребята?

— Да нет. Живем дружно.

— Как на работе?

— Вроде бы всё в порядке. Скоро в командировку поеду: мой проект утвердили, будем внедрять установку.

Анюта в светло-сером («под цвет глаз», — отметил про себя Василий Иванович) переднике вошла в комнату. На ходу поправляя прическу, сказала:

— У меня всё готово. Октябрина должна прийти минут через десять. Пока давайте накрывать стол.

Октябрина — давняя подруга Анюты. Василий Иванович раньше с ней не встречался, но по рассказам знал, что Октябрина тоже была радисткой, училась в школе вместе с Анютой. Военная судьба развела их, и вот недавно, после многолетней разлуки, подруги случайно встретились вновь, в трамвае.

Подумал: «Ольга училась в той же школе радистов…»

Василий Иванович взялся помогать хозяевам. Не успели расставить закуски на столе — раздался звонок в передней. Октябрина пришла точно в назначенное время. Василию Ивановичу она понравилась сразу: невысокая, складная, темноволосая, в черном костюме с белой блузкой. «Очень эффектная! — отметил Василий Иванович. — Наверное, после выступления».

Октябрина работала в цирке дрессировщицей.

Может быть, потому, что Василий Иванович, по натуре человек сдержанный, был молчалив, хотя слушал всех со вниманием, разговор за столом поначалу не ладился. Чувствовалась натянутость. И от этого всем было неловко. Чтобы как-то разрядить атмосферу, немного уже захмелевший Борис Николаевич обратился к женщинам, назвав их по старой военной привычке:

— Девочки, расскажите что-нибудь из вашей школьной жизни!

Все поняли, что речь идет о радиошколе. По прошлым встречам Василий Иванович помнил, что воспоминания об учебе — самые светлые в нелегкой военной жизни Анюты, и обрадовался предложению Бориса Николаевича. Анюта и Октябрина тоже оживились: о всяческих смешных ситуациях, скрашивавших трудные месяцы напряженной учебы, они могли болтать сутками.

Когда уже устали смеяться над многочисленными анекдотами о старшине, который, как это сейчас понимали и сами женщины, был очень добрым и умным, многому полезному их научившим человеком, когда прозвучали и слегка уже запоздавшие признания во всевозможных девчачьих проказах и розыгрышах над школьными преподавателями, разговор, естественно, перешел к более позднему периоду военной службы — выполнению особых заданий командования в глубоком тылу врага.

— …Вот, смотрю на Анюту и до сих пор не могу представить, как она тогда не растерялась… ну, когда застрелила… того фрица… — Октябрина с восхищением глядела на подругу: — Я бы никогда так не смогла!…

— А что оставалось делать?… — ответила Анюта и пояснила Василию Ивановичу: — Хозяйка квартиры не успела предупредить меня — так внезапно он ворвался… А я как раз связь держала… В наушниках сижу, ничего, кроме эфира, не слышу, но будто меня что толкнуло — одновременно получилось: позывные выстукиваю, а сама на дверь оглянулась… И именно в этот момент дверь распахнулась, на пороге — немец с автоматом. Увидел меня — глаза растаращил… А у меня во время сеанса пистолет всегда на столе лежал…

Она замолчала, сосредоточенно сдвинув брови, видно заново переживая эту сцену.

Борис Николаевич не вытерпел:

— Не надо, Анюта! Не надо об этом!…

— Почему же не надо?… Я могу дорассказать… — У Анюты как-то непонятно скривились губы, не то от сдерживаемой улыбки, не то от готовности расплакаться.

— Я сказал — не надо об этом… Не надо! — настаивал Борис Николаевич.

И Октябрина, ласково обняв Анюту, сказала примирительно:

— Не надо — значит не надо… Я бы вот рассказала, да что мои рассказы?! Меня уже было совсем подготовили к вылету, но медицинская комиссия не пропустила. Вот видите шрамы от ожогов. — Она показала широкий шрам на руке от кисти до локтя и ещё один — на шее. — Врачи сказали: из меня получится слишком заметный разведчик и нельзя лететь в тыл к немцам… Уж и поплакала я тогда!… Направили меня на полевой радиоузел…

— Ага, значит, это ты наши радиограммы здесь принимала? — с улыбкой спросил Василий Иванович, под словом «здесь» подразумевая Центр, Большую землю.

— Да, я — с шутливой горделивостью вскинув подбородок, ответила Октябрина.

— Это ты моего радиста с волны на волну гоняла? — снова спросил Василий Иванович.

— Я! — так же задорно подтвердила Октябрина, хотя это едва ли было именно так.