Так затихает Везувий - [5]

«Так, любезный родитель, я знаю свет только по одним книгам, и он представляется уму моему страшным чудовищем, но сердце видит в нем тысячи питательных для себя надежд. Там рассудку моему представляется бедность во всей ее наготе, во всей ее обширности и горестном ее состоянии; но сердце показывает эту же самую бедность в златых цепях вольности и дружбы, и она кажется мне не в бедной хижине и не на соломенном одре, но в позлащенных чертогах, возлежащею на мягких пуховиках, в неге и удовольствии. Там, в свете, ум мой видит ряд непрерывных бедствий — и ужасается. Несчастия занимают первое место, за ними следуют обманы, грабительства, вероломства, разврат и так далее. Устрашенное мое воображение и рассудок мой с трепетом гласят мне: „Заблужденный молодой человек! разве ты не видишь, чего желаешь с таким безмерием. Ты стремишься в свет — но посмотри, там гибель ожидает тебя. Посмотри, там бездны изрыты на каждом шагу твоем, берегись низринуться в них. — Безрассудный! в свете каждая минута твоя будет отравляема горьким страхом, и ты не насладишься жизнию. Хотя бы ты проходил свет ощупью, но не избегнешь несчастия — скрытные сети вовлекут тебя в оные, и ты погибнешь“. Так говорит мне ум, но сердце, вечно с ним соперничающее, учит меня противному: „Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков“. Тут я восклицаю: „Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! я повинуюсь сердцу“. Разберем теперь, кому истинно должно повиноваться — уму или сердцу?»

В этих, показавшихся мне крайне наивными и неуклюжими, рассуждениях, а самому автору, да и эконому Боброву глубокомысленными и изящными, все же проступала натура отважная, нерасчетливая, предпочитающая веления сердца хладным соображениям ума. Я переписывал эти строки отчасти и в назидание самому себе. Как мог я так легковерно и поспешно посчитать всех наших воспитанников умственно убогими, неспособными взорлить мыслью. Я получил урок и вот теперь тружусь, переписываю черновики писем. Пусть этот юный Рылеев заимствует свои ламентации из английских чувствительных романов, но он размышляет, а это уже много.

В конце письма проза жизни захлестнула и эту, парящую над землей натуру, и бедный кадет, как видно никогда не получавший из дому денег, признался отцу в своих ребячливых мечтаниях.

«Вам небезызвестно, что ужасная ныне дороговизна на все вообще вещи, почему нужны и деньги, сообразные нынешним обстоятельствам. Два мундира, сюртук, трое панталон, жилетки три, рейтузы, хорошенькая шинель, шарф, серебряный кивер с серебряными кишкетами, шпага или сабля, шляпа или шишак, конфедератка, тулуп и прочее требуют по крайней мере тысячи полторы… Также прошу вас прислать мне при первом письме рублей 50, дабы нанять мне учителя биться на саблях».

О, юность! Он представлял, как будет хорош во всех этих конфедератках и кишкетах, как «хорошенькая шинель» и сияющие ботфорты придадут ему вольность и изящество в обращении с дамами и как отважно предастся он велениям сердца, отбросив предостережения ума.

Он терпеливо ждал послания отца, умиленного ученостью своего отпрыска. Молчание. А ведь в конце письма он просил поторопиться, писал: «Надеюсь, что виновник бытия моего не заставит долго дожидаться ответа». Он написал еще два письма, и наконец уста «виновника бытия» отверзлись. Родитель вещал, направляя стрелы своего негодования именно на то, к чему сын приложил столько старательности и усилий.

«Сколь утешительно читать от сердца написанное, будто сердце во всей наготе неповинности откровенно и просто изливается, говоря собственными его, а не чужими либо выученными словами! Сколь же, напротив того, человек делает сам себя почти отвратительным, когда говорит о сердце, и обнаруживает притом, что оно наполнено чужими умозаключениями, натянутыми и несвязанными выражениями, и что всего гнуснее, то для того и повторяет о сердечных чувствованиях часто, что сердце его занято одними деньгами… Надобны ли они ему действительно или можно и без них обойтиться?»

Такая оплеуха могла оглушить и не слишком чувствительную натуру. А любящий отец, упиваясь собственной рассудительностью, пространно разъяснял, что сын, достойный своего родителя, должен думать не о разорительном обмундировании, а лишь стремиться заключить в объятия отца, каковой и «благословит» его «по возможности». К тому же еще он уверял, что вид сына в убогом казенном мундире доставит ему истинное удовольствие.

Прощайте кишкеты и хорошенькая шинель! Мне было от души жаль юного стихотворца. После тринадцатилетнего заточения в нашей казарме хочется выйти на волю прекрасным и нарядным, как сказочный принц. И только такой мольеровский персонаж, как его «дражайший родитель», мог безжалостно развеять эти ребяческие мечтания. Добро бы еще он был бы беден. Но нет! Как явствует из писем, он сам владел имением и был управляющим у княгини Голицыной.

Но более всех кишкетов, волнений и тревоги по поводу водоворота будущей жизни меня тронуло еще ранее писанное письмо — в пасхальные дни. Опуская начало, я выписал кое-что из этого письма, дополнявшего картину семейного романа, возникшего в моем воображении.