Так затихает Везувий - [2]

— Эй, Ермолай! Чтой-то ваш рылеевский барин совсем бирюком стал, — заметил кучер, приехавший на тарантасе. — Наш Платон Сергеич ему руку протягивает, а он — бочком, бочком, будто не видит. А ведь кумовья, можно считать, свойственники.

Угрюмый возница неохотно отозвался:

— Нашел себе новую родню.

— Из Питера, что ли?

Рылеевский кучер оглянулся, хотя поблизости никого не было, и зловещим шепотом прохрипел:

— С большой дороги.

— Ври, да не завирайся.

— Никто не поверит, а правда. Единственного сына родней обделил. В крестные взял солдата да нищенку. Барыня, мало она от него терпела, чуть живая в церковь пошла. Такая обида. Считай надругательство…

— Выходит, он чтоб жене наперекор?

— Всему свету наперекор. Чего моя левая нога хочет…

Смущение рылеевского барина было замечено многими, и дебелая старостиха с тройным подбородком, свисавшим через туго повязанный платок, втолковывала сухонькой старушке с посошком:

— Ждешь от жизни праздника, а оборачивается бедой. Сына-первенца родила, крестины — пир на всю губернию, а вышло-то что? Но дивиться тут нечему. Рылеиха не бесплодная. Четвертый раз рожает. А дети более полугода не живут. И вот зашла к ним в дом странница. Мудрая женщина, шла из Печор, на часовню собирала. Рылеиха на сносях, рекой разливается, плачет — опять дитятю на погост нести. А странница и открыла им примету. Выходите, мол, на дорогу — кого первого встретите, будет крестный отец, а которая первая женщина — крестная мать. И дитя в живых останется и вас всех еще переживет. Наследников нет, чему хошь поверишь. Да и как не поверить? Из Печор послана. Перст божий.

— Кумовья-то больно неказисты. Неш нельзя было из благородных подобрать? Солдат и нищенка! Это ж срам! — старуха сплюнула и по-мужицки вытерлась рукавом.

— То-то и есть, что выбирать нельзя. А от людей совестно. Не всякому расскажешь. Федор Андреевич в глаза никому не глядит, на Настасье Матвеевне лица нет…

Рылеевы вышли из церкви, когда все уже разошлись и только нищие переругивались на паперти. Федор Андреевич сунул солдату трешницу ассигнациями, нищенке отсчитал рубль медью, буркнул сквозь зубы:

— С богом! — и пошел к карете.

Кормилица задержалась, укутывая дитяти головку пуховой косынкой. Солдат, ошарашенный неожиданной удачей, все еще не догадывался спрятать деньги в карман и вдруг, будто очнувшись, полюбопытствовал взглянуть на младенца.

Ребенок был спокоен и задумчив. Смотрел на прояснившееся небо в крутых белоснежных облаках мутными, молочно-серыми глазками. Личико его, с собранным в розовую точку ротиком, с чуть проступавшими вскинутыми бровями, показалось солдату начальственно строгим.

— Генерал! — вырвалось у него. И самому стало смешно.

Ему полегчало. Гора с плеч. Подневольное послушание суровому барину, неловкое, не по чину, звание крестного отца дворянского барчонка, грубая брезгливость батюшки, оттолкнувшего его от купели, — все было позади, и больше такое не повторится. А трешница — вот она! Зажата в кулаке. Хотелось поделиться с кем-нибудь неожиданной удачей, осчастливить кого-нибудь, хотя бы поговорить. Он повернулся к стоявшему сзади юродивому и объявил:

— Кондратием нарекли, — и, порывшись в кармане, от полноты чувств, дал дурачку пятак.

— Кондратием нарекли! — нараспев повторил юродивый. — Имя твое прославит младенец Кондратий! Славен младенец Кондратий! — издали показав старику с культей пятак, завопил: — А Васе копеечку дали! Господь, послал, солдат подал!

Нищие смеялись, старик с культей крикнул:

— Согрешил ты, Вася! Пятак загреб, а копеечкой назвал. Тебя бог за обман накажет.

— Накажет, накажет! — радостно подхватил дурачок. — Кого бог любит, того и мучает. Младенца Кондратия любит и его…

— Не каркай! — оборвал его солдат.

Он уже чувствовал себя сопричастным судьбе младенца Кондратия, гордился им и готов был защищать. Что-то враждебное почудилось ему в словах дурачка. Он обернулся к нищенке, завязывающей медяки в тряпицу, сказал:

— Пойдем, кума, на постоялый. Похлебаем щей, побалуемся чарочкой.

2. ИЗ ДНЕВНИКА ПОРУЧИКА ВАЛЕЖНИКОВА

2 февраля 1814 г.

Сегодня ровно месяц, как я пребываю в стенах Петербургского кадетского корпуса. Можно подвести итог. Началась новая жизнь непригодного к строевой службе поручика егерского полка, жертвы желтухи, подхваченной в заграничном походе, печеночного желчевика, воспитателя будущих защитников отечества. Короче — человека со сломанной фортуной. Без будущего. Печально? Но у всякой медали есть своя оборотная сторона. Пусть я похерил свою карьеру. Перечеркнул накрест. Но пока лежал в парижском гошпитале, читал Дидерота и Руссо, во мне пробудилась мысль. Она бьется беспрестанно, как пульс, я пытаюсь постигнуть мир, какой меня окружает. Но, увы, между нами нет гармонии. Каждая встреча, каждый разговор, каждое событие рождает во мне раздражение и противоречие. Может, это печень играет? Едва ли.

Вчера покинул наш кадетский монастырь очередной выпуск юнцов, произведенных в чин прапорщиков. Они стояли плечо к плечу, в недвижном строю, почти что мальчики, с младенческим румянцем на щеках, покрытых серебристым пушком, еще не превратившимся в жесткую щетину, и слушали, а вернее, пропускали мимо ушей, усыпительную длинную речь директора корпуса Клингера. И каждую фразу этого благостного ханжи я с ожесточением опровергал. Он говорил о чинопочитании и о воинской дисциплине. А я думал, что дисциплине тоже нужен предел, и смогут ли эти юнцы, доверившиеся казенному напутствию, поступить подобно Дорту, коменданту Байонской крепости? Когда в Варфоломеевскую ночь Карл Девятый потребовал, чтобы в городе был разыскан хоть один гугенот, Дорт ответил: «Государь! Я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача».