Так затихает Везувий - [15]

Когда он возвратился в гостиную, полковник Юзефович рассказывал о суде над маршалом Неем, на котором присутствовал, будучи в Париже. Он утверждал, что этим судом союзники и Бурбоны нанесли несмываемое оскорбление французскому народу, приговорив к смертной казни «храбрейшего из храбрых», гордость французской армии.

— Я удивляюсь, что нашлись солдаты, согласившиеся направить дула своих ружей на грудь маршала Нея, — говорил Юзефович. — Я бы назвал их поступок примером преступного повиновения воинской дисциплине, как ни парадоксально это звучит.

— А как держался сам маршал, — подхватил петербуржец, желавший показать свою осведомленность во всех сферах. — Мне рассказывали, что когда его адвокат попытался сослаться на то, что семейство Неев из Саарбрюккена, который отошел к Пруссии, и, стало быть, Ней уже не французский подданный, то маршал остановил его, сказав: «Я француз и сумею умереть как француз».

— Это великолепно! — воскликнул Лисаневич. — Но меня удивляет государь. Спасти маршала Нея от мести Бурбонов было бы его долгом, поступком благородным…

— Вы еще не отвыкли удивляться? — с невинной улыбкой спросил Татарников.

Петербуржец покосился на него и сказал:

— Обвинять государя и даже союзников в том, что они жаждали крови, подобно Бурбонам, было бы несправедливо. Но иногда и нейтралитет кажется…

— Преступным, — договорил Татарников.

Рылеев слушал этот разговор почти благоговейно. Так же смело говорил в Париже и Буассарон. Но в его речах было другое, казавшееся просто поношением чужой, непонятой страны, а тут все хором осуждали российские порядки, даже самого государя, но за этим чувствовалась боль за свое отечество, жажда видеть торжество нравственных начал и справедливости.

А разговор в гостиной так и катился по руслу воспоминаний. Теперь Юзефович рассказывал о суде над одним полковником, стоявшим со своим полком в Гренобле — одном из первых городов на пути Наполеона с Эльбы. И его полк, увидев Наполеона впереди войск, с криками «Да здравствует император!» присоединился к армии. Но дальше было Ватерлоо и не замедлили явиться Бурбоны. Полковника судили и приговорили к смертной казни за то, что он пошел за императором, кстати сказать, под знаменами которого сражался не один год. Это было названо изменой. Полковник, прервав обвинителя, крикнул: «Я готов принять смертную казнь, но не хочу, чтобы мои дети считали отца изменником отечества!»

Все на минуту замолчали, а потом Лисаневич тихо сказал:

— Что ни говори, а умирать французы умеют красиво.

— И это тоже вызывает взрыв народной любви к героям и ненависти к правительству, — подумал вслух Рылеев.

Так ли важно умирать красиво? Солдат, умирающий на поле боя, раненный в живот, с кишками, вывалившимися на землю, извивающийся, корчащийся в предсмертных муках, разве он не умирает красиво? Если только понять, ради чего он умирает, понять, что он умирает за отчизну.

Великий человек, умирающий на склоне лет в своей постели, задыхаясь от удушья или сердечной боли, с искаженным лицом, искусанными губами, великий человек, открывший Америку; или Данте, описавший ад, обогативший человечество своими открытиями или творениями; Брут, презревший священные узы дружбы ради блага родины, — все они прожили свою жизнь красиво, и смерть их не может быть безобразна, хотя бы последние минуты жизни протекали среди нечистот.

Он посмотрел на Лисаневича — благодушное, круглое лицо в русых бакенбардах, невинный взгляд выпуклых голубых глаз, брюшко, пухлые белые ручки… Ознаменовал ли он свое существование чем-нибудь, кроме семейных добродетелей? Едва ли. Но как падка публика до крылатых фраз и театральных жестов! Верно, потому, что легко представить и себя сочинителем подобных фраз, произносящим их перед восхищенными слушателями. На такие подвиги способны многие.

Но к чему эти желчные мысли? Лисаневич неплохой человек и мог подобно многим увлекаться лишь псовой охотой и тяжебными делами с соседями по имению.

Петербургский гость, чтобы переменить разговор, заметил:

— Европейские оппозиционные газеты пишут, что Священный союз создан для того, чтобы объединить королей против народов.

Татарников рассмеялся.

— Ну, уж это чушь! Злостная выдумка. Зачем нашему государю объединяться против народа? Народ у нас и так не пикнет. Но ведь идея-то исходила от Александра. Вот что удивительно.

Петербуржец поспешно возразил:

— Совершенно верно — идея государя. Но его идеи и намерения часто скоропреходящи. Толкователи их иногда обманываются, видя за торжественными формами нечто полное тайного смысла. Люди склонны верить в существование фантомов, созданных их воображением.

В гостиную заглянула жена Лисаневича и позвала всех к вечернему чаю. Рылеев откланялся. Он надеялся еще раз заглянуть к Тевяшовым и увидеть Наташу.

Он вышел от Лисаневича в настроении приподнятом. Пусть мир, и даже саму Россию, захлестывают волны несправедливостей и порока, пусть даже сам государь оказывается не тем, за кого его принимали в годы великого подвига отчизны, когда вся Русь сплотилась воедино и победила всесильного врага. Пусть. Но есть же люди, и их много, которые сознают несовершенство окружающей жизни и не остаются к ней безучастными. В гостиной у Лисаневича собрались не друзья-единомышленники, а люди случайные, почти незнакомые друг с другом, но во всем согласные между собой. Быть не может, чтобы они сидели сложа руки.