Последняя публикация писателя (1994 год) - религиозно-философский роман "Пирамида", задуманный им в 1940-х годах как размышление об итогах нынешнего этапа чловеческой истории, её эпилоге - стала действительно итоговым русским романом минувшего столетия. В нём последний раз в ХХ веке в русской литературе "большой формы" явлены особенности русской жизни и национального характера.
Но впервые у Леонова мы видим это в сжатой форме сказа в "Деяниях Азлазивона". И главная тема "Пирамиды" - состязание ангельского и бесовского за душу человека - является смыслом всего происходящего в одном из самых ранних произведений писателя: инфернальная "игра", которая совершается во внутренней жизни человека, становится сокровенным мотивом его творчества.
В этом свете леоновское посвящение рассказа Григорию Алексеевичу Рачинскому (1859-1939), появившееся в изменённом, машинописном варианте, представляется неслучайным. Литератор, переводчик, "знаток богословских и религиозных вопросов" (Ф. Степун), председатель московского Религиозно-философского общества, один из столпов Общества памяти Владимира Соловьева, Рачинский входил в московский круг знакомых Леонова и был слушателем его рассказов. На свадебной фотографии 1923 года мы видим его рядом с женихом, имя Рачинского присутствует в отрывочных воспоминаниях о Леонове. Можно предположить, что мнение человека, которого Андрей Белый называл "энциклопедией по вопросам христианства, поражавшей отсутствием церковного привкуса", заставило Леонова пересмотреть "бесхитростную" сюжетную развязку. Приходит мысль, что писатель вообще отменил спасение Сысоя "со товарищи", оставив последнее слово за Злом. И вся эта история не что иное, как притча о борьбе земного нераскаянного зла с надмирным, итог которой - уничтожение, "самовозгорание человечины" ("Пирамида").
В таком случае навсегда "содрана голубая кожа с неба", и никакие телесные страдания-подвиги бывших разбойников не смогут привести их в "райский сад". И тогда проблема с п а с л и с ь ли покаявшиеся оборачивается вопросом - а б ы л и ли покаявшиеся?
У нас нет окончательного ответа на этот вопрос, но, как кажется, к нему не стремился и сам Леонов, для которого уход от традиционного, логически завершённого финала мог быть продиктован и чутьём художника. Ему всегда было свойственно некое "недоракрытие тайны", оставлявшее возможность для двойного, противоположного, толкования (кстати, приём, характерный для символистских романов). Как заметил Леонид Максимович в одной из статей 1939 года: "Недосказанная мысль действует иногда сильнее, чем мысль изжёванная, на которой виден след зубов художника".
