Так ли плохи сегодняшние времена? - [28]

Изящная же словесность безусловно предназначалась для цели несравнимо более возвышенной и благотворной. Сочинителей, я думаю, не следует держать за немудрящих шутов, чья прямая обязанность — возбуждать смех, каковой, впрочем, позволительно иной раз сочетать и подавать с более серьезной снедью, дабы подразнить вкус и предложить уму здоровую пищу; и с этой вот целью к нему обращались многие превосходные авторы: «Ибо отчего, — говорит Гораций, — не возглашать истину с улыбкою на лице? Воистину, насмешка, — указывает он, — обычно более верное оружие против порока, чем самая свирепая сатира».

Когда остроумие и юмор употреблены для столь благого дела, когда приятное соединено с полезным, тогда про сочинителя говорят, что он преуспел во всех отношениях. Забавное (говорит о рассказе искусный создатель Клариссы[63] должно лишь облечь назидание, и тогда романы заодно с эпическими поэмами могут стать достойными вдумчивого чтения величайшими из людей; но если читателю не предлагается ни морали, ни урока, ни назидания, если все сочинение рассчитано на то, чтобы рассмешить нас, то автор делается сродни паяцу, а что до его почитателей, то, если справедливо древнее латинское присловье, мудрость их не заслуживает громких похвал.

Полагаю, после всего сказанного вряд ли во мне можно видеть ненавистника смеха и всех тех разного рода сочинений, что имеют свойство поощрять его. Напротив, мало кто, мне кажется, сильнее восхищается трудами тех великих мастеров, которые, смеясь, если будет позволено выразиться таким образом, запустили в свет свои сатирические стрелы. Таков великий триумвират: Лукиан, Сервантес и Свифт. Перед этими авторами я вечно благоговею, и даже не за остроумие и юмор, которыми они обладали сполна, но за то, что всеми силами юмора и остроумия они стремились обнажить и искоренить зло и пороки, торжествовавшие в их странах.

Да не сочтут, будто я полагаю остроумие и юмор исключительно принадлежностью этих авторов. Шекспира, Мольера и еще некоторых Бог не обидел теми же дарованиями, и употребили они их с теми же целями. Но есть и такие, не совсем лишенные тех же дарований, кто распорядился ими столь подлым образом, что, будь их усилия освящены рукою палача, ни один добрый человек не скорбел бы об их утрате; и я не побоюсь назвать в этом ряду Рабле и самого Аристофана. Ибо если мне будет позволено свободно высказать свое мнение касательно этих двух авторов и их сочинений, их замыслом, совершенно ясным для меня, было высмеять все умеренное, скромное, благопристойное, самую добродетель и религию[64]. Тот же, кто читал пятерых великих сочинителей, чьи имена упомянуты раньше, и не сделался и мудрее, и лучше, располагает или чрезвычайно дурной головой, или чрезвычайно дурным сердцем.

Для упражнения ума, как и для упражнения тела, забава не составляет первейшей необходимости и потребна лишь для того, чтобы сделать приятным полезное для столь благородных целей, как здоровье и мудрость. Но что мы скажем человеку, который единственно потехи ради гарцует на своем коньке или сражается с собственною тенью? Каким же нелепым и слабым предстанет тот, кто выпил яд, потому что он был сладок?

И насколько иначе, по сравнению с нынешними читателями, думал на сей счет Гораций!

«Qui verum atque decens euro et rogo, et omnis in hoc sum:

Condo et compono, quce mox depromere possim»[65].

«Истина и благопристойность суть первостепенная моя забота и уяснение. Это занятие целиком поглощает меня; я все складываю в копилку, причем в таком порядке, что в любое время извлеку из моих запасов самое нужное». Вся эпистола, из которой я пересказал своими словами две строчки, развивает эту мысль и с пользой наставляет уму-разуму.

Когда мы заняты чтением крупного славного сочинителя, мы должны воображать себя искателями сокровищ, кои, умело и правильно сложенные в уме, пригодятся нам в нашей превратной жизни. Если некто, к примеру, станет изнемогать под бременем удачи или напастей (и то и другое вполне может случиться с нами), то будь он мудрец либо последний глупец, но, располагая знанием Сенеки или Плутарха, разве не найдет он великого утешения и пользы в их наставлениях? Я называю их, а не Платона и Аристотеля, оттого, что труды последних, как мне кажется, еще не вполне привились на английской почве и соответственно менее доступны большинству моих соотечественников.

Но быть может, спросят: а рассмешат ли нас Сенека или Плутарх? Возможно, нет; но если вы, мой достойный друг, не глупец, чего я как человек вежливый не могу допустить, они оба (особенно последний) доставят вам больше удовольствия, чем если бы смешили. Со своей же стороны, заявляю, что даже самого Лукиана я не читал с большим наслаждением, чем Плутарха; но поистине удивительно то, что такие бумагомаратели, как Том Браун, Том Дэрфи и острословы нашего века, находят читателя, а писания столь превосходного, занимательного и плодовитого автора, как Плутарх, пребывают среди нас, и, как я могу заключить, весьма мало известны.

Правда, боюсь, состоит в том, что настоящий вкус это такое свойство, каким человеческая природа одарена очень скудно. Он редкость и плохо изучен, и хорошо, если двое авторов сойдутся в представлении о нем; пытавшиеся же растолковать его другим преуспели, кажется, лишь в том, что обнаружили свое неведение сего предмета. Если будет позволено высказать мое собственное мнение, я вывожу вкус из дивной гармонии между воображением и суждением; потому-то, может быть, столь немногие и обладали этим даром в сколько-нибудь значительной степени. Ни одно из двух само по себе никого им не наделит; ведь нет дела более обыкновенного, чем встречать людей, обладающих весьма живым воображением, весьма основательным образованием (каковое едва ли возможно приобрести, не располагая способностью к суждению) — и совершенно лишенных вкуса; и Лонгин, из всех людей обладающий, кажется, вкусом наиболее утонченным, изрядно озадачит своего читателя, буде тот попробует решить, воображение или суждение сей неподражаемый критик излучает ярче