Так и было - [6]

Дед Никифор похмыкал, но возражать не посмел За него это сделали женщины. Им все равно, с кем разговаривать, с большим командиром или с рядовым бойцом. Мать Гришки вперед председателя заступила и начала:

— Пока немцев нет, вперед бы идти, а вы отдых устроили. Окопы? Одного красноармейца оставьте показать, где рыть надо, — мы вам этих окопов, сколь надо, накопаем.

Ее поддержала мать Ваньки Федотова:

— Вы бой подальше от нас начинайте, на полюшке, где домов нет.

— Ай правда, — подала плачущий голос бабка Мотаиха, — почто вы тут в землю зарываетесь? Мы и так от германцев пострадали: курей у нас перебили, свиней угнали.

О самом больном напомнила Мотаиха, и сразу такой шум-бор разгорелся, что хоть убегай, хоть уши затыкай, — все о своих бедах заговорили, и каждая другую перекричать старалась. Дед Никифор стоял в сторонке, посмеивался в усы, бороду свою довольно разглаживал, но когда почувствовал, что женщины в залпе лишнее наговорить могут и как бы им за это отвечать не пришлось, гаркнул:

— Хватит, бабы! Не на собрании. Военные лучше знают, где им останавливаться и как воевать. Хватит, я вам сказал!

Он произнес это таким тоном, каким до оккупации разговаривал. Женщины вспомнили, что пришла свобода, им не кто-нибудь, а сам председатель команду подает, теперь с ним не поспоришь, и вернулись в овраг, а там другие думы захватили. Мотаиха на них навела, когда в кружок уселись. Молчала, молчала, подремывала вроде, потом подняла голову, посмотрела на небо светлыми, еще не затуманенными глазами и изрекла:

— Дождичка бы седни, а небо синенькое да чистенькое, и кости не болят, — прошамкала беззубым ртом и добавила: — Вовремя освободили — через недельку хлеба можно жать, если раньше не подойдут.

— Без немцев быстро уберем. Все навалимся и...

— Кабы так.

О дожде Мотаиха без значения сказала, но если бы он случился да еще гроза хорошая грянула, не быть бы беде, которую не ждала ни одна живая душа.

Разговор о будущей уборке Гришка слушать не стал. О вспашке, севе, сенокосе и других колхозных работах он наслушался вдоволь. Перед каждой такой кампанией и колхозные собрания проводили, и бригадные, и дома без конца воду в ступе толкли. Умолкали, когда в поле выходили и разговаривать становилось некогда.

Мальчишка тихонечко поднялся и пошел в деревню, чтобы получше рассмотреть, а если удастся, и пощупать пушки и пулеметы, новенькие винтовки с кинжальными, как у немцев, штыками. И не один он таким догадливым оказался. Чуть не вся мелюзга на улице толклась, его сверстники Петька и Колька Павловы, Вовка Сорокин, Кирюха Хренов, Ванька Федотов, еще кто-то. Гришка пристал было к ним, но задержался у «максима», в который, как в самовар, красноармеец заливал воду. Гришка хотел ему помочь — поддержать что, за водой сбегать, но не успел и рта раскрыть — послышался рев немецких бомбардировщиков. Красноармеец выругался и потащил пулемет во двор ближайшего дома — испугался, видать, — а он, Гришка, этих самолетов уже насмотрелся: каждый день, и не по одному разу, они пролетали над деревней. Эти тоже куда-то летят. Ну и пусть себе. Даже многократно повторенная команда «воздух!» не встревожила мальчишку. Он почувствовал опасность, когда самолеты образовали круг. Оглянулся — на улице ни души, все куда-то убежали, попрятались. На месте оставались только пушки, машины и повозки. Гришка припустил в овраг, но, застигнутый летящей к земле смертью в виде капелек-бомб нацеленного прямо на него бомбардировщика, спрыгнул в первый попавшийся на пути окоп, в котором тряслась от страха бабка Савиха.

С оглушительным громом разорвались первые бомбы. Воздух стал тугим и жарким. Задрожала и стала уходить из-под распластанного на ней тела земля. Рука ухватилась за какую-то ручку. Открыл глаза — самовар зачем-то притащила в окоп Савиха. «Он круглый и гладкий. Если прилетит осколок, то скользнет по крутому боку и не пробьет», — подумал мальчишка и прикрыл голову самоваром.

Перегруженные бомбардировщики надсадно гудели в вышине, по одному с оглушительным ревом бросались вниз, включали нестерпимо воющие сирены, и все это — гул, рев, вой — перекрывали разрывы бомб. Они рвались одна за другой почти без перерывов. Вдавливаясь в землю, едва не умирая от страха, Гришка ждал, что какая-то бомба попадет в окоп, убьет, разорвет на мелкие кусочки и его и Савиху. Надо было убегать в овраг, но как заставить себя подняться, выскочить из окопа и оказаться один на один с самолетами и бомбами?

Откуда-то занялся ветер. Растущая рядом ива трепетно клонилась вниз, будто тоже искала спасения в окопе.

Приближалась новая серия взрывов. Последняя бомба рванула где-то совсем близко, оглушила, по спине забарабанили комья земли. «Прилетит большой ком — и он убить может! — пронеслось в голове. Тихо стало. — Улетели? Нет — гудят». Мужские голоса раздались над окопом. Гришка поднял голову — двое красноармейцев спускали в окоп третьего, раненного в ногу. У одного была перевязана рука, у второго отбит нос. Кровь лилась ручьем, боец собирал ее ладонью, смахивал на дно окопа, а руку обтирал о траву. Помогая перевязывать ногу товарищу, он костерил немцев больше всех. Смотреть на все это было так страшно, что Гришка забыл и про бомбы, которые начали снова рваться после небольшого перерыва, и про застилающий все вокруг дым.