Так говорил Ландау - [10]

О Николае Огарёве говорил с не меньшим восхищением:

— Прекрасный поэт, и так основательно забыт! Ну разумеется, эмиграция и то, что самое имя его находилось под запретом — это сыграло решающую роль. Но потом же все эти запреты были сняты, да видно, время упущено. А жаль.

Дау считал, что Кибальчича и Огарёва доконала наша бездушная пропаганда. Она настолько бездарна, что у нормального человека не может не вызвать протеста, иными словами, ничто не может принести памяти о том или ином деятеле такого вреда, как усилия властей прославить его. Это конец. После этого его репутацию спасти почти невозможно. И наоборот, лица, подвергающиеся гонениям, обретают ореол мученика и симпатии населения. Что само по себе является доказательством неискоренимой неприязни наших сограждан к власть имущим.

Что же касается Кибальчича и Огарёва, то в конце концов о них будут написаны правдивые книги, иначе и быть не может.

Кора была настоящая красавица. Помню, я как-то возвращалась из школы, это было ещё в Харькове, и вдруг заметила, что все на кого-то оглядываются. Это шла Кора. Она была средней дочерью: Вера на полтора года старше, Надя на пять лет моложе. Кора считала, что её никто не любит: отец души не чаял в старшей, мать обожала младшую, а на неё, как на Золушку, взвалили всю домашнюю работу. Вероятно, родителям следовало бы скрывать от детей, что они кого-то любят, а кого-то нет, ибо эта вопиющая несправедливость может сделать ребёнка несчастным. Кора выросла с этим комплексом, и Дау довольно быстро догадался, что жена ему досталась, как он говорил, страдалица.

— Я и сама не рада, что работаю, как проклятая. У меня — состояние, а я живу как нищенка, а у тебя ничего нет, а ты живешь как принцесса, — услышала я однажды горестное признание.

Я очень любила бабушку, но мне захотелось во всём этом разобраться, и я рассказала ей о жалобах Коры. Бабушка возразила:

— А того не помнит, что когда в Георгиевске вошли в моду балетки, я только ей их купила. Правда, она три дня не пила, не ела, настаивая на покупке; мне это было очень трудно, на эти деньги можно было полмесяца кормить семью.

— Курс долла´ра упал, — огорчилась Кора, просматривая газету.

— Не долла´ра, а до´ллара. Ты неправильно произносишь.

— Зато они у меня есть.

Его очень любили в нашей семье, он это чувствовал и относился тепло, по-родственному и к обеим свояченицам, и к тёще, и ко мне. У меня ностальгия по этим большим семьям, где все любят друг друга, и никаких тайн, и есть старший человек в доме, авторитет которого беспрекословен. У нас бабушку обожали. Я не встречала людей с таким чувством юмора и находчивостью, как у неё. Думаю, в ней погибла талантливая актриса: когда она была в ударе, дочери хохотали до слёз. К тому же она обладала способностью как-то ненавязчиво всем помогать и была фантастически работоспособна. Но главное, пожалуй, — лёгкая обстановка вокруг этой женщины, она излучала какое-то радостное спокойствие. Лев Давидович и Татьяна Ивановна были в большой дружбе — я не раз видела их о чём-то беседующими.

Дау считал ревность постыдным чувством и постоянно об этом упоминал. Но всё же, когда один из его знакомых сообщил, что с ним хочет поговорить профессор из соседнего института, этот знакомый посоветовал Дау не представлять профессора Коре, ибо он считался одним из самых красивых мужчин в академическом мире и пользовался большим успехом у женщин. Одного этого было достаточно, чтобы Дау захотел показать его жене. Несколько дней спустя он сказал Коре:

— Тут есть один чемпион красоты, так я его пригласил.

— Меня это не интересует.

— Но ты всё-таки никуда не уходи, он должен прийти с минуты на минуту.

— Так что ж ты мне раньше не сказал, — ахнула Кора и побежала переодеваться.

Визит красавца-мужчины в квартиру номер два не остался незамеченным. Один из самых первых учеников Дау, Александр Компанеец, сочинил по этому поводу стишки, и они моментально облетели два института. Много лет спустя незадачливый поэт рассказал, что когда Дау попросил его остаться после семинара, он не придал этому значения, но как только они остались одни, он понял, что учитель разъярён. «Это было ужасно. Мне казалось, он вот-вот бросится на меня с кулаками. Он выставил меня ничтожеством и негодяем. Но я не сразу понял, что его так взбесило», — вспоминал поэт. Оказалось, Дау разлютовался потому, что какие-то дурацкие стишки могли оттолкнуть друг от друга людей, которые, по-видимому, понравились друг другу.

Дау метался по кабинету и отчитывал Компанейца:

— Какая наглость — вмешиваться в чужие судьбы! Какая подлость — высмеивать высокие чувства! Как у вас хватило бесстыдства после всего этого показаться мне на глаза! И стихи — мерзопакостные! В жизни не слыхал большей дряни!

А вот это уже несправедливо. Стихи неплохие, и кстати, они очень понравились Коре. От неё я их и получила:

Увы, прозрачной молвы укоры

Попали в цель:

Вчера я видел, как был у Коры

Эмануэль.

Неплотно были закрыты шторы,

Зияла щель.

И в глубине манила взоры

Ее постель.

К чему сомненья, к чему все споры

И канитель?

Я сам увидел, как был у Коры

Эмануэль.