Так это было - [22]

Слева на четырех колышках, вбитых в землю, возвышался столик с прибитыми дощечками от ящика. За ним была кровать из жердей с набросанным сеном, накрытым домотканным рядном, Я прилег, укрылся и вскоре задремал.

Старик вернулся с лукошком, из которого он извлек и поставил на стол стакан, наполовину заполненный темно-зеленой жидкостью. Неспеша, он вынул оттуда же бутылку, Вытащив деревянную пробку, он наполнил стакан до краев. Ложкой он долго и тщательно размешивал жидкость, раздавливая плавающие сгустки. Посмотрев стакан на свет, он протянул его мне.

Даже теперь, много лет спустя, когда я вспоминаю снадобье, приготовленное белорусским дедом, у меня пробегают мурашки по коже — так оно было отвратительно. Только боязнь возврата болезни заставила меня выпить стакан до дна. Как только выпил — жар разлился по всему телу, и я провалился в пустоту.

Спал я, как убитый. Когда открыл глаза — снова увидел лицо деда. Он ласково смотрел на меня, положив правую руку мне на плечо.

— Ну, братка, и спал же ты! Думал — не проснешься… Аж страшно стало…

— Который теперь час? — спросил я, поднимаясь на локтях.

— Один час, што и вчера… Ровно сутки ты спал.

Я вытянул ноги из-под дерюги и сел рядом с дедом. На столе лежала краюха хлеба, соленый огурец и кусок сотового меда на блюдечке. Не дожидаясь приглашения, я с жадностью набросился на принесенную пищу.

Потом мы сидели с дедом до позднего вечера. Его звали Захар Игнатович. Он расспрашивал подробно, где я служил как попал в эти места. Особенно интересовали его дела на фронте.

Болезнь у меня как рукой сняло. Я чувствовал себя вполне здоровым и рассказывал своему спасителю все без утайки. Сообщил, что немцев под Москвой разгромили.

— Ишь ты! Значит правда. Так им и надо!.. А то — ишь какие гордяки!.. В городе вон сколько повесили-казнили… И с пленными. Да што тебе говорить? Сам ведаешь…

Рассказал я Захару Игнатовичу о своем замысле — пробраться на Украину.

— Трудно, братка, тебе будет!.. Ой, как трудно, — сокрушался он, покачивая головой и раздумывая, — тутка — спокойно, а за Варшавкой?

— А что там?

— Там и хлопцы, и полицаи. Там худо тебе будет… — А може, останешься у хлопцев? — посмотрел он на меня вопросительно.

Я не совсем понимал, что за люди — хлопцы. Старик объяснил мне все подробно, но на мои вопросы о местонахождении партизан отвечал уклончиво, отводя глаза:

— Не ведаю, братка. Што не ведаю — то не ведаю.

Я прожил у деда на пасеке больше недели. Погода стояла ведренная. Только однажды ночью разразилась гроза. Гром гремел почти беспрерывно. Был один момент, когда молния ударила совсем близко. Утром я отыскал сухой ствол березы на обрыве и свежую расщелину в нем. Утро оказалось на редкость солнечным. Поляна оглашалась разноголосым пением птиц, и казалось, что война и все виденное мною — лишь какой-то страшный сон.

После выпитого снадобья малярия не появлялась. Изголодавшись за месяцы лагерной жизни и скитаний, я никак не мог насытиться. Принесенный стариком хлеб мы доели (львиная доля досталась мне) на другой же день. Последнее время питались главным образом молодым картофелем и рыбой. Благо — поблизости находилось небольшое озеро, изобилующее карасями. У старика там стояли три морды, и каждое утро мы приносили больше ведра рыбы. До обеда, пристроившись из предосторожности на огромном пне поодаль от сторожки, я чистил и потрошил карасей. Потом дед, опустив на некоторое время рыбу в соленый раствор, нанизывал их на бечевку и подвешивал в пристройке вялить. Часть посоленной рыбы он сушил в печи на огромном листе жести.

Отдыхал и ночевал я в шалаше. В сторожку приходил только к обеду и вечером.

За ужином мы обычно много говорили о войне. Сын старика, Захара Игнатовича, работавший раньше в Минске, успел эвакуироваться на Урал. Старик очень интересовался этими краями. Часто после ужина мы просиживали до поздней ночи.

Однажды перед обедом, приближаясь к сторожке с вязанкой дров, я заметил, что синяя занавеска на окне задернута. Это означало, что в сторожке находятся посторонние люди. Положив ношу под деревом, я вернулся в шалаш, взял свои пожитки и спрятался в кустах поблизости.

Старик пришел на пасеку перед вечером. Лицо его было озабочено. Не застав меня в шалаше, он вышел на поляну и начал осматриваться по сторонам. Я выбрался из укрытия и подошел к нему.

— Племянник приходил ко мне с дружком. За медом, — сообщил он мне огорченно. С минуту помолчав, добавил:

— Ты хорошо сделал, што схоронился…

Я сказал Захару Игнатовичу, что решил покинуть его гостеприимный дом. Вечером мы в последний раз поужинали вместе. Выпили по чарке вишневой настойки. Старик искренне желал мне удачи; просил, если останусь в живых, — навестить его после войны. Он дал мне хлеба, принесенного племянником, много сушеной и вяленой рыбы. Немецкую сумку, по его совету, мы заменили мешком с лямками. Захар Игнатович подарил мне залатанную в нескольких местах свитку и лапти. Рано утром, нагруженный провизией, с грустью покидал я шалаш, взяв направление на юг.

Небо было чистое. Лишь кое-где высоко-высоко виднелись белые лоскутки облаков. Откуда-то доносился гул самолетов, но их самих не было видно.