Таис - [13]

— Брат мой, — отвечал антинойский настоятель, — я ничего не прошу у тебя, только проводи меня к твоему господину.

Раб ответил еще резче:

— Мой господин не принимает таких псов, как ты.

— Сын мой, — возразил Пафнутий, — исполни, пожалуйста, мою просьбу и скажи хозяину, что я хочу с ним переговорить.

— Вон отсюда, подлый попрошайка! — вскричал взбешенный привратник.

И он замахнулся на праведника палкой, а тот, скрестив на груди руки, спокойно принял удар прямо по лицу и кротко повторил:

— Исполни то, о чем я сказал, сын мой, прошу тебя.

Тогда привратник в трепете прошептал:

— Что это за человек, раз он не страшится боли?

И он побежал к хозяину.

Никий выходил из ванны. Красавицы рабыни водили по его телу скребками. Это был любезный, приветливый человек. Лицо его светилось мягкой усмешкой. При виде монаха он встал и пошел ему навстречу с распростертыми объятиями.

— Это ты, Пафнутий, мой товарищ, мой друг, брат мой! — воскликнул он. — Да, узнаю тебя, хотя, по правде говоря, ты довел себя до того, что стал больше похож на скотину, чем на человека. Обними меня! Помнишь, как мы с тобой изучали грамматику, риторику и философию? Уже тогда все считали, что у тебя мрачный, нелюдимый нрав, но я любил тебя за то, что ты был совершенно искренен. Мы говорили, что ты смотришь на мир глазами дикого коня, и поэтому неудивительно, что ты так мрачен. В тебе чуточку недоставало аттического изящества, зато щедрости твоей не было границ. Ты не дорожил ни богатством, ни собственной жизнью. И был в тебе какой-то странный дух, какая-то диковинная сущность, которая несказанно привлекала меня. Добро пожаловать, любезный мой Пафнутий, после десятилетнего отсутствия! Ты ушел из пустыни! Ты отрекаешься от христианских суеверий и возрождаешься к прежней жизни! Этот день я отмечу белым камушком... Кробила и Миртала, — добавил он, обращаясь к женщинам, — умастите благовониями ноги, руки и бороду моего дорогого гостя.

Рабыни несли уже, улыбаясь, скребок, склянки и металлическое зеркало. Однако Пафнутий властным движением остановил рабынь и потупился, чтобы не видеть их. Ибо они были нагие. А Никий пододвинул к гостю подушки и предложил ему разные яства и напитки, но Пафнутий с презрением отказался от них.

— Никий, — сказал он, — я не отрекся от того, что ты ошибочно называешь христианским суеверием и что есть истина истин. В начале было слово, и слово было у Бога[14] , и слово было Бог. Все чрез него начало быть, и без него ничего не начало быть... В нем была жизнь, а жизнь была свет человеков.

— Уж не думаешь ли ты, любезный Пафнутий, — отвечал Никий, успевший облачиться в надушенную тунику, — поразить меня, твердя слова, неумело подобранные и представляющие собою бессмысленный лепет? Ты, верно, забыл, что я сам до некоторой степени философ. И неужели ты воображаешь, что я удовлетворюсь какими-то лоскутами, которые невежды выдрали из пурпурной мантии Амелия, когда даже сам Амелий, Порфирий и Плотин[15] во всей славе своей не удовлетворяют меня? Все построения мудрецов не что иное, как сказки, придуманные для забавы людей, вечных младенцев. Этим вздором позволительно только развлекаться, как историей об Осле, Бочке, Матроне Эфесской или любой другой милетской сказкой[16] .

И, взяв гостя под руку, Никий повел его в зал, где в корзинах хранились тысячи папирусов, свернутых трубками.

— Вот моя библиотека, — сказал он, — здесь лишь ничтожная часть систем, построенных философами с целью объяснить мир. Но даже в Серапее, при всем его богатстве, они представлены далеко не полно. Увы, все это не более чем бредни больных людей.

Он усадил отшельника в кресло из слоновой кости и сел сам. Пафнутий обвел свитки мрачным взглядом, потом сказал:

— Все это надо сжечь.

— Жалко, милый гость! — возразил Никий. — Ведь мечты больных иной раз очень забавны. Кроме того, если изничтожить все людские мечты и бредни, мир утратит свои очертания и краски и мы закоснеем в беспросветной тупости.

Пафнутий продолжил занимавшую его мысль:

— Не подлежит сомнению, что все языческие системы — пустой обман. Но Бог, который есть истина, явил себя людям в чудесах. И он стал плотью и жил среди нас.

Никий возразил:

— Ты прав, любезный и мудрый Пафнутий, когда утверждаешь, что он стал плотью. Бог размышляющий, действующий, говорящий, странствующий по земле, как античный Улисс по синим морям, — такой Бог и впрямь человек. Как можешь ты веровать в этого нового Юпитера, когда в прежнего еще во времена Перикла уже не веровали даже афинские мальчишки? Но оставим это. Ты пришел, наверное, не для того, чтобы спорить со мной о триединстве? Чем я могу услужить тебе, любезный друг?

— Я прошу у тебя самой простой услуги, — отвечал антинойский настоятель. — Одолжи мне надушенную тунику вроде той, какую ты сейчас надел. И сделай милость, прибавь к ней золоченые сандалии и скляночку с маслом, чтобы умастить голову и бороду. Хорошо бы, если бы ты дал мне, кроме того, мошну с тысячью драхм. Вот, Никий, за чем я пришел к тебе и о чем прошу во имя Божье и в память нашей давней дружбы.

Никий велел Кробиле и Миртале принести самую роскошную тунику; она была расшита в восточном вкусе цветами и животными. Женщины держали ее развернутой в ожидании, когда Пафнутий снимет с себя власяницу, покрывавшую его с головы до ног; при этом они искусно колыхали наряд, чтобы играли все переливы его ярких красок. Но пришелец сказал, что скорее позволит содрать с себя кожу, чем власяницу; поэтому женщины надели на него тунику поверх монашеского платья. Женщины были красивые и, зная это, не боялись мужчин, хотя и были рабынями. Они стали смеяться, заметив, какой странный вид придал монаху этот наряд. Кробила подала ему зеркало, назвав его «мой дорогой сатрап», а Миртала дернула его за бороду. Но Пафнутий молился Господу и не замечал их. Он обул золоченые сандалии, подвязал к поясу мошну и сказал Никию, который с улыбкой наблюдал за ним: