Таинственная женщина - [71]

Лихтенбах добродушно улыбнулся и спросил:

– А кого же?

Марианна покраснела и ничего не ответила.

– А-а! – продолжал Лихтенбах. – Так у нас есть секреты! Доверься же, дитя мое, своему отцу. Разве тебе успел уже кто-нибудь понравиться? Скажи мне, не бойся. Ты ведь знаешь, что я исполняю всякое твое желание… Если Агостини тебе не нравится, что же ты не заявила мне об этом раньше? Ну, говори же…

Она склонила головку и сказала:

– Нет-нет… Это ни к чему не приведет. У меня только одно желание – жить вместе с тобой, как теперь… Я была бы очень счастлива этому.

– Ты скрываешь от меня правду! – вскрикнул Лихтенбах в волнении. – А мне необходимо знать ее. Значит, ты думаешь, что возможны некоторые затруднения, да? О ком же идет речь? Знаю ли я этого человека?

– Отец, хватит говорить об этом! – заявила Марианна. – Мне не следовало начинать подобный разговор. Он только расстроит тебя и меня… Ты меня предостерег, но слишком поздно… Отныне между нами никогда больше не будет речи об этом, даю тебе слово…

– Ты не могла бы говорить иначе, если бы дело касалось моего злейшего врага… Неужели он?

Элиас не произнес имени Барадье, но Марианна прочла у него на лице. Она подняла глаза на отца, словно прося прощения за своего рода измену ему, но не увидела у него возмущенного и гневного выражения, которого боялась: он был спокоен и задумчив. С минуту он молчал, затем с большой осторожностью спросил:

– Итак, наше сердце занято Марселем Барадье, не правда ли? О да, конечно, им! Мне не следовало позволять тебе посещать Женевьеву Тремон, в этом отношении я совершил неосторожность… Но что же делать? Так случилось, и не стоит больше говорить об этом. Остается как-нибудь поправить дело!..

– Поправить дело? – прошептала Марианна.

– Да, мое дорогое дитя, надо попробовать… Ведь я не палач. Для меня нет преград, когда дело касается твоего счастья…

– И ты забудешь свои обиды?

– Постараюсь, чтобы и Барадье забыли свои.

– О, отец мой, дорогой мой отец!..

Она бросилась к нему на шею с таким восторгом, что Лихтенбах побледнел от стыда. В первый раз в своей жизни он ясно сознавал, что значит быть подлецом, – потому, что считал свою дочь одураченной. В то же время он почувствовал, что за ошибки, совершенные в течение всей жизни, все-таки приходится расплачиваться унижениями и страданиями. Он посмотрел на Марианну с грустной нежностью и искренне сказал:

– А, так это очень серьезно? Значит, дитя мое, я сделаю все на свете, чтобы сделать тебя счастливой.

Он поцеловал ее, вернулся в свою контору, приказал подать карету и поехал к аббату д’Эскейраксу.

XIV

Было пять часов вечера. Госпожа Барадье, только что вернувшаяся домой, читала в своей маленькой гостиной, дочь ее и Женевьева Тремон тут же сидели с рукоделием у стола, весело переговариваясь между собой. В это время вошел лакей и доложил:

– Сударыня, вас спрашивает какой-то священник.

Госпожа Барадье принимала участие во многих благотворительных мероприятиях: она любила помогать бедным, к чему, впрочем, ее обязывало положение. К ней постоянно обращались за помощью, и в этом отношении она не делала разницы между духовными и светскими. Она немедленно приказала просить к себе священника. С первого же взгляда она заметила, что он красив, умен, серьезен и осторожен. Вообще он имел вид священника, привыкшего бывать в обществе и потому не пренебрегавшего своей внешностью. Первые же его слова показали ей, что она не ошиблась в своем заключении.

– Сударыня, – сказал священник, – я аббат д’Эскейракс и состою секретарем при благотворительном заведении в Исси, имеющем целью давать приют неимущим раненым и всем состоящим под милостивым покровительством его преосвященства епископа Андрополисского.

– Начальника братства абсолюционистов, если я не ошибаюсь?

– Совершенно верно, сударыня.

– Чем я могу быть вам полезна, господин аббат?

– Сударыня, вы можете сделать многое… Но сначала… – Тут аббат понизил голос. – Я, видите ли, хотел бы поговорить с вами о весьма серьезном деле… Может быть, будет лучше – если вы ничего не имеете против этого, – чтобы мы остались одни…

– Как вам угодно, господин аббат.

Девушки были хорошо воспитаны, госпоже Барадье было достаточно взглянуть на них, чтобы они тотчас же встали, почтительно поклонились и вышли из комнаты.

– Теперь вы можете говорить свободно, господин аббат.

– Я знаю, сударыня, насколько вы пронизаны христианскими чувствами, – начал священник, – и если я позволил себе сегодня беспокоить вас, то лишь исходя из полной уверенности, что всякое благое дело встретит у вас серьезную поддержку. Мы, как вам известно, совершенно посвятили себя служению несчастным… Бедность, болезнь, даже порок – вот что привлекает все наше внимание… Преступник для нас является братом, которого мы пытаемся исправить точно так же, как мы пытаемся спасти тяжелого больного… И много несчастий, много ошибок приходится нам открывать… Нам поверяют самые прискорбные физические пороки, самые плачевные нравственные проступки. И всегда мы стараемся оказать возможную помощь. Нередко мы выступаем посредниками между теми, кто вправе карать, и теми, кто просит пощады. Мы никогда не остаемся глухи к раскаянию и стараемся направить его в целях нашей святой религии…