Таинственная незнакомка - [53]

«Так он еще и завистлив, — подумала Хильда, — жаждет устриц и других прелестей, о которых знает только понаслышке». Вслух она, однако, сказала:

«Господин Шмидтке, мне кажется, ваши подозрения необоснованны».

«Нет-нет, во время ревизий кассы меня всегда боялись, потому что от меня ничто не укроется».

«А чего бы вы хотели от меня?»

«Девочка моя, как вы думаете, почему я позаботился о том, чтобы назначить вас референтом по вопросам культуры? Вы имеете то, чего недостает мне: вы владеете культурой. Помогите мне разделаться с этой знатью по всем правилам».

Она подавила желание расхохотаться и спросила серьезно и деловито:

«Спецкурс по французской кухне и дипломатическому этикету?»

«Если угодно, да, — ответил ее собеседник, которого боялись все сотрудники посольства. Он посмотрел на нее с немного смущенной, но полной надежды улыбкой: — Давайте держаться друг друга, девочка моя. Поверьте, на меня можно положиться!..»

«Отличная компания для меня, — думает Хильда. — Как он уставился на меня! Что вам еще угодно, господин Шмидтке?

Почему его лицо вдруг становится таким озабоченным? Что ему не нравится? Господи, да это совсем не Шмидтке! Это Анджей. Как ты здесь очутился? Тебе не понравился мой фельетон? Анджей, не смотри так сердито! Что ты говоришь? Я не узнаю твой голос. И глаза у тебя стали другие. Так всегда смотрит на меня советник фон Левитцов. Что он говорит?

Как господин посол оказался в Желязова-Воле? Какое отношение он имеет к Шопену? Почему все говорят обо мне? Я хочу слушать музыку. Я хочу спокойно побеседовать с Шопеном. Нет, вы действительно не имеете об этом понятия, господин Шмидтке. Вам больше по душе марш Баденвейлера, нежели мазурка. Да почему вы все время вмешиваетесь, господин фон Левитцов? Вы любите форелей в ля бемоль мажоре? Разве Анджей не сказал вам, что я уехала с Бруно в Желязова-Волю? Бруно! Что с Бруно?»

— Она приходит в себя! — с облегчением произносит Удо фон Левитцов. Хильда Гёбель недоуменно смотрит на встревоженные лица мужчин:

— Что произошло?

— Детка, мы сидели, вспоминали наше совместное житье-бытье в Варшаве. И вдруг вам стало плохо. Как вы себя чувствуете? — Граф фон Мольтке с тревогой смотрит в бледное лицо Хильды. — Вы нездоровы, фрейлейн Гёбель, вам надо немедленно обратиться, к врачу.

— Мне не следовало пить портвейн.

— Глупости! — вмешивается фон Левитцов. — Граф прав, Хильда. Вам нужно немедленно лечь в постель. Вы сейчас же пойдете к доктору Паульзену и скажете ему, что заболели.

— Ну зачем же? Я себя вполне прилично чувствую. Извините за причиненное беспокойство.

Она произносит это, встает и тут же падает, и Левитцов едва успевает подхватить ее. Она снова теряет сознание.

Четверо суток Эльза Гёбель не отходила от постели своей дочери. Советник уведомил шефа Хильды о ее болезни, пригласил своего знакомого врача и отвез больную не в ее маленькую комнатку, а к матери. Он хотел быть уверен, что за ней будет надлежащий уход. Таким образом он заботился и о собственной безопасности: ведь в бреду человек не контролирует своей речи. А мать, если что и услышит, не будет никому пересказывать. Во всяком случае, такая мать, как у Хильды Гёбель.

Врачу все стало ясно с первого взгляда. Он был настроен не очень дружелюбно. Он хотел оказать услугу своему старому приятелю Удо фон Левитцову и даже подробно разъяснил, какого ухода требует больная. Но он был так завален работой, переутомлен, измучен многомесячным недосыпанием, что его слова, которые он сам считал любезными, звучали как сдержанное рычание хищного, но пока не кровожадно настроенного зверя.

— Вам все понятно, фрау Гёбель? Ваша дочь довела себя до крайнего истощения и переутомления. Возможно, она полагала, что своей неустанной работой ускорит приближение нашей славной победы. Она, наверное, считала, что все колесики должны быть пущены в ход, — мы все знаем для чего. Но ваша дочь не колесо. Даже и колесу нужен отдых, нужны уход, чистка, смазка. Кроме того, я нахожу у нее симптомы запущенного экссудативного плеврита. А из него может развиться пневмония. С этим шутить не следует! Что вы так уставились на меня? Я не желаю вашей дочери зла. Она сама довела себя до такого состояния. Простите, фрау Гёбель, вы, вероятно, ничего не поняли. У нас, медиков, свой язык, он служит для того, чтобы один специалист легко и точно мог понять другого. Не скрою, среди моих коллег есть и такие, которые любят блеснуть в обществе замысловатой латынью. Простите, я все говорю и говорю, а вам, конечно, хочется услышать, что же с вашей дочерью. У нее плеврит. И она должна благодарить бога, если он только существует, что воспаление не перешло на легкое. Но она выздоровеет, фрау Гёбель, я уж об этом позабочусь. А когда это произойдет, я се хорошенько отшлепаю за то, что она так неразумно относится к своему здоровью. Тонизирующие средства она, по-моему, поедает как конфеты. Ведь это очень вредно.

Врач бросает взгляд на худое бледное лицо молодой женщины, которая спит после укола. Почему она так варварски относится к своему здоровью? «Мать я могу успокоить, — думает он, — а вот смогу ли помочь этому полуребенку? Какой источник энергии скрывается в этом хрупком теле? Молодая женщина, нормально развитая, хорошенькая, интеллигентная, настолько отдается своей работе, что ничего больше не хочет знать! В каком мире она живет? Почему она так не щадит себя? Почему ее не привлекают более приятные стороны жизни? Или для нее определяющим началом является человеческая воля? Какое безумие! Воля может стать лучшим средством, с помощью которого человек погубит себя. Для того ли я забивал себе голову книжными премудростями, чтобы смотреть, как молодое человеческое существо изнуряет себя работой?»