Таинственная карта - [22]

Роуд-муви в подобных декорациях просто обречено превратиться в фильм-катастрофу, что и происходит с «Вонгозером» практически сразу. Охваченная хаосом и смятением страна, где деньги обесценились, а продовольствие, чистая вода и бензин – единственный залог спасения, оказывается ареной, на которой герои вынуждены постоянно преодолевать страх, а главное – принимать тяжелые, порой безнравственные решения. Гонка на выживание оборачивается в буквальном смысле гонкой, в которой героям придется постоянно оттирать бортом других таких же бедолаг, пытающихся, как и они, спасти себя и близких.

Нет, об убийствах или, допустим, каннибализме речь, слава богу, не идет. Герои не расчеловечиваются полностью – в сущности, они остаются тем, кем были изначально: обычными, нормальными, незлыми людьми. Но украсть по мелочи, отвести глаза от чужой трагедии, не помочь, обмануть, не поделиться важнейшей информацией, обеспечивая себе тем самым копеечную фору, – всё это становится для героев «Вонгозера» повседневной практикой. А параллельно с почти не заметными этическими сдвигами, спровоцированными внешним адом, в душе героини бушует сепаратное и не видимое снаружи пламя, обусловленное иссушающей и не находящей выхода ревностью.

Как любой культовый феномен, за годы своего сетевого бытования «Вонгозеро» обросло колоссальным корпусом комментариев, обсуждений и претензий. Практически все люди, пишущие о романе Яны Вагнер, непременно отмечают многочисленные неточности и натяжки – в диапазоне от неправильно описанного ружейного механизма до заметно превышающего статистическую норму количества счастливых совпадений. Всё это (а еще неудачную развязку – одновременно предсказуемую и неполную, слабые диалоги и раздражающий поток истерической рефлексии главной героини) в самом деле можно поставить Яне Вагнер в вину. Однако мгновенная теплая эмпатия по отношению к героям, острое ощущение «это всё – правда, это про меня, я поступил бы так же» не то, чтобы перекрывает недостатки романа, но смещает фокус в сторону неутешительного авторского вывода: если начнется эпидемия, беги быстро, не оглядывайся, не жалей никого, кроме своих, и не слишком полагайся на нравственный закон внутри нас – в действительно трудные моменты он не сработает.[27]

Виктор Мартинович Ночь [28]

В романе белорусского интеллектуала, искусствоведа и писателя Виктора Мартиновича конец человеческой цивилизации приходит по причине куда менее прозаической, чем привидевшаяся Яне Вагнер эпидемия. В его версии над землей однажды просто не восходит солнце, и мир навеки погружается в холод и мрак. Главного героя – нам он знаком под именем Книжник – это событие застает в его минской квартире, под завязку набитой бумажными книгами, в обществе собаки Герды, с которой он делит одиночество после разрыва с любимой женщиной, уехавшей от них куда-то в Азию. В постапокалиптическом мире эти самые книги составляют основу благосостояния Книжника: сдавая их в аренду, он накапливает валюту нового мира – батарейки (теперь их именуют «цинками»), и живет по местным меркам неплохо – во всяком случае, в относительном тепле и сытости. Но в один прекрасный день (или ночь – в мире, лишенном света, понятия эти тоже лишаются смысла) тоска по любимой погонит Книжника за пределы родной Грушевки: с рюкзаком, набитым «цинком», и с верной Гердой у ноги он отправится в путешествие на восток, в кишащую то ли вымышленными, то ли реальными чудовищами неизвестность, – в прямом смысле слова на край ночи.

С этой точки в романе Мартиновича стартует настоящий парад литературных аллюзий и ассоциаций, сменяющих друг друга едва ли не быстрее, чем меняются декорации вокруг бредущего сквозь мрак Книжника. Поначалу автор прозрачно намекает, что перед нами новая версия «Снежной Королевы» – на это указывает не только имя четвероногой спутницы главного героя, но и то, что встреченные героем злодеи, выслушав его душещипательную историю, немедленно меняют гнев на милость и помогают ему в точности как Принц, Принцесса и Маленькая Разбойница помогали девочке Герде. Однако понемногу Андерсен уступает место Данте, шествующему сквозь Ад навстречу своей Беатриче, Данте в свою очередь сменяет Карлос Кастанеда, на смену кастанедовскому мистическому галлюцинозу приходят мотивы рыцарского романа (или, если угодно, волшебной сказки) с непременным испытанием героя, а сквозь них отчетливо проступает библейская история Иова. Для того, чтобы искупить свой грех и заслужить право на встречу с любимой (а заодно понять метафизическую природу постигшей мир катастрофы), Книжник должен последовательно лишиться всего, что было ему дорого. Более того, даже там, где первооснову не удается восстановить однозначно, всё равно сохраняется ощущение рефлексивной вторичности текста, манерной и намеренной игры одновременно и с читателем, и со всей литературной традицией сразу.

Сказать, что эти изыски идут роману исключительно на пользу, в общем, нельзя. Цепляясь за особо милые авторскому сердцу аллюзии, повествование нещадно пробуксовывает и тормозит, в то время как скучные, но конструктивно необходимые детали Мартинович демонстрирует читателю с видимой неохотой и только когда совсем уж припрет. Так, к примеру, таинственный демиург – могущественный и всеведущий провожатый Книжника, диковинный гибрид Гэндальфа и Дона Хуана, – возникает лишь на 300-й странице из 480, в тот момент, когда сюжет очевидным образом заходит в тупик, а до этого ничто не предвещает его появления и вообще существования. Ну, а выверенная искусственность и отстраненность всего повествования исключают непосредственную эмоциональную вовлеченность – мы не боимся за Книжника, не мерзнем вместе с ним, не голодаем, не оплакиваем его утраты. Стеклянная стена, отделяющая читателя от героя, стоит нерушимо.