Таганка: Личное дело одного театра - [78]

(Ю. П. показывает, как Марина беседует с Самозванцем.)

Ю. П. (актеру Ф.) Ты видишь, как она к тебе относится. Показывает, что тобой, как щенком, играют. И в этом есть польское высокомерие, …холодный расчет. Это как фиктивные браки сейчас заключают, чтоб за границу уехать. И этот цинизм его еще больше заводит: «Они мною играют, суки!» Тут его слова: «О страшное сомненье!» надо как матерщину сказать. Как будто выругался.

А. Демидова перед спектаклем «Борис Годунов»

Самозванец

Не мучь меня, прелестная Марина,

Не говори, что сан, а не меня

Избрала ты. Марина! ты не знаешь,

Как больно тем ты сердце мне язвишь —

Как! ежели… о страшное сомненье! —

Скажи: когда б не царское рожденье

Назначила слепая мне судьба;

Когда б я был не Иоаннов сын,

Не сей давно забытый миром отрок, —

Тогда б… тогда б любила ль ты меня?..

Ю. П. (актрисе Д.) Вы недооцениваете Марину. Она ведь все понимает. И знает, что это туфта. Что Дмитрий никакой не царевич. Он-то зашелся, говорит, что он царский сын, а она давно все сечет. Я бы не играл так, что вроде бы она открытие сделала, когда он проговорился. И надо, чтоб чувствовалось у нее: «С какой мразью, сволочью я себя связала. А тут ничего не поделаешь. Уж замуж вышла, прописана». А Самозванец, когда проговорился, сам себя лупит: «Вот идиот! Что сделал, дубина, из-за бабы-заразы». Мне кажется, что они тут, как две собаки, сцепились. Он ей: «Дешевка! Блядь!» А она: «Сам зараза!»

«Борис Годунов». Марина Мнишек — А. Демидова

(После слов Марины: «Встань, бедный Самозванец…»)

Ю. П. Мне кажется, что тут должно быть: «Встань, подонок. Ну и что, что ты уже прописан. Я добьюсь, что тебя вышибут. Из этой квартиры выкинут. Ошибся, друг! Да ты знаешь, кто у моих ног был?!» А Самозванец ей говорит: «Ну ты, курва, я еще в цари выскочу. Я тебя пинать буду, ноги буду об тебя обтирать. И Польшу твою зажму!»

(Актеры смеются над темпераментным показом Ю. П. Кто-то делает замечание о стиле монолога Ю. П.)

Ю. П. Ну при чем тут стиль?.. Так у Пушкина написано. Он же [Самозванец] — шпана. И она тоже оторва. Ему на пару.

На одном из обсуждений спектакля Художественным советом театра К. Рудницкий говорил: «…в чрезвычайно сложном положении находятся Золотухин и Демидова. Но я должен сказать (уже субъективно), мне всегда казалось, что сцена у фонтана в этой пьесе немножко чужая. Не случайно на концертную эстраду из „Бориса Годунова“ всегда вытаскивалась эта сцена, и она была как бы чуточку дешевле, нежели все остальное. В контексте этого спектакля она оказалась самой трудной. Когда я смотрел спектакль две недели тому назад, у меня возникло опасение, что она просто не получится. Я увидел, что Юрия Петровича распирает такая антипатия к Самозванцу, что он ее сдержать не может, и Золотухину трудно будет удержать очень резкий режиссерский рисунок, который ему задан. Сегодня я увидел, что Демидова и Золотухин играли на порядок лучше, чем в прошлый раз. Пародийность здесь оправдана, и я думаю, что они будут играть великолепно»[460].

Актриса Д. Тут надо научиться лаять, как польки лаются.

Ю. П. Мне Вольпин рассказывал, как спасся с Эрдманом в лагерях, когда туда к уркам попали. Блатняга к ним подходит: «Ну что, дать тебе в долг? Дать? Ну?!»

(Ю. П. показывает, как блатняга подзаводит себя.)

Пена у него уже изо рта шла. Сейчас пришьет. И вдруг Вольпин дает ему на двух страницах зарифмованную матерщину. И блатняга обалдел, а главный приказ дает: артист, не трогать. И идет у них отвал. Театр!.. А это они любили… И Вольпина с Эрдманом сразу зауважали. Места на нарах уступили. И попросили матерщину на бис повторить. А он еще интересней выдал. Там в лагере такое творчество процветает — мат, какой и выдумать нельзя. Вот так Вольпин спас себя и Николашку. Такие дела.

Целостный образ спектакля

«…весь духовный мир он [Ю. П. Любимов] воссоздавал не словами, не терминологией. Он жил в нем! Он мог оговариваться, мог безграмотно писать, но это не имеет значения, потому что весь нецивилизованный план, идущий от него самого и словами не дистиллированный, — он неизмеримо выше. И это сказывается в каждом его решении. Приходя на репетиции, я всякий раз поражался своего рода „беспомощности“ того, что он говорит. А в итоге — получалось! Не сказанное словами оказывалось сказанным. И это то же, что у Высоцкого в песнях. Сравни слова, с которыми Любимов обращается к актерам, и тексты песен Высоцкого, — это примерно один уровень высказывания. А результат — совсем другой уровень, и это их роднит»[461]. Это впечатление от репетиций режиссера Ю. П. Любимова принадлежит композитору Альфреду Шнитке, другу театра и одному из его знаменитых авторов. Шнитке противопоставляет течение репетиций и то, что в результате этих репетиций получалось.

Совсем по-другому отзывался на таганские репетиции театровед Константин Рудницкий, мы уже ссылались на его слова[462].

Можно отмахнуться от слов Шнитке и читать стенограммы репетиций дальше, а можно и попытаться разобраться, чем эти слова вызваны. Например, тем, что человеку со стороны тяжело было воспринимать неторопливое движение репетиций. Ведь он был их зрителем, а не участником. За кропотливо и долго отрабатывавшимися отдельными сценами трудно было увидеть целостность будущего спектакля. Да еще бесконечные рассказы Ю. П. Любимова!