Таганка: Личное дело одного театра - [164]

Пусть они будут все перечислены. Почему не перечислять? Ведь в этом же смысл? Нельзя опять вставать на этот путь: если ткачиха у нас плохо изображена или выведена как отрицательный тип, это не значит, что мы бросаем тень на все сословие ткачих. Нельзя же так к искусству подходить.

Вы говорите о директоре школы. Вас шокирует, что там директор пьяный сидит… в этой компании. Господи, боже мой! Во-первых, к вашему сведению, многие директора выпивают, это нисколько их не компрометирует. Во-вторых, и среди директоров попадаются такие субъекты, что дальше некуда. Я помню, в «Комсомольской правде» был о директоре школы — это же страшный был материал, но газета не побоялась, газета не дрогнула вывести его. Там ученик оказался загубленным, и директор оказался стяжателем. Здесь директор только выпил — тихий, спокойный рыжий симпатичный парень. Никакой компрометации. Ну нельзя же, господа! Тогда вы должны отказаться от изображения жизни. Тогда надо поставить на жизнь крест: это запрещено для искусства.

Можно, конечно, сказать: «работник школы», но всякий умный человек поймет, что тут лукавят.

Это словотворчество не высшего порядка, это словотворчество отдает казенщиной, бюрократизмом. На путь бюрократического словотворчества театр пойти не может.

Поэтому, уважаемые товарищи, не насилуйте меня с «головками»: ничего не выйдет. Стою насмерть! И вы меня не уговаривайте.

«Мы за мир». Я сегодня слушал — мы уже меняли один раз. Ничего я не увидел. Ну что? Господи, боже мой, ничего там страшного нет. И вообще, застолье, — ну что там звериного? Иногда впечатление такое, что товарищи, простите меня, не видали реальной жизни.

Ю. П. Любимов. Вот мы вышли с Вами из Управления, а там стоят люди и дерутся урнами.

Ф. А. Абрамов. Ну, ничего здесь страшного, ничего звероподобного нет. Может быть, действительно излишне каждый раз руки запускать за капустой.

Б. В. Покаржевский. Это нехорошая краска.

Ф. А. Абрамов. С водкой мы уже подсушили, дорогой Борис Васильевич, подсушили мы это. Если вы заметили, — в конце у нас тоже было с водкой. Ведь события развертываются в праздник. Если я в городе приду к Вам, — представьте себе, мы оба с Вами го-го года рождения, следовательно, жизнь позволяет нам быть товарищами; я пришел в праздник, и Вы мне не выставили полбанки…

Б. В. Покаржевский. Как не выставлю?

Ф. А. Абрамов. Вы меня кровно обидите. Хорошие мы или плохие, но мы такие, русские. Я бывал во Франции, в Германии, — там каждый рассчитывается, в том числе и девица, которая приглашена. Но не такие мы!.. Мы действительно народ широкой натуры. Да, часто у нас рабочий меньше получает, чем у них, но наш рабочий щедрее, наш рабочий выше в нравственном и прочих отношениях.

Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, одну реплику можно? Я был в Америке, и нас пригласили в Сан-Франциско к одному доценту, который занимается в обществе американо-советской дружбы. Естественно, мы с собой в портфелях кое-что принесли, в том числе и это. Сели за стол. Он достает одну треть бутылки русской водки и говорит: «Вот, пожалуйста. Был у нас Игорь Моисеев, мы выпили две трети бутылки, одна треть осталась. Давайте выпьем».

Ф. А. Абрамов. А у нас это оскорбление — это в городе. А в деревне, если праздник, так принято. У нас все дело идет в праздник. У нас в спектакле водка сведена до минимума. Эти пальцы, запускающиеся в капусту, это можно подсушить, я не возражаю, но нельзя же водку исключить!

И если мы сделаем красивыми, оптимистичными, эстетичными эти застолья, — так позвольте: чего тогда Пелагея ополчается против Петра Ивановича? Чего она тогда дурака-то валяет? …да потому, что у Петра Ивановича нечисто, и люди вокруг него нечистые. Давайте поедем со мной на мою Пинегу, в мой край, и я покажу всяких председателей сельсоветов. Что же это значит, — что у нас вся власть плохая? Ничего подобного! Есть замечательные люди, которые насмерть работают. Но ведь в семье не без урода…

И вот мы, в конце концов, разоблачаем, Пелагея понимает это, она прозревает, она проклинает мир ловкачества, который олицетворяет Петр Иванович и который так или иначе пытается под себя подмять всех. Ведь от него отказывается сын, и мы всячески подчеркиваем, что и дочь его не приемлет. Он здесь тоже терпит крах. Чего же вам нужно, господа? (Вы простите, что я вам говорю «господа», — я это говорю в хорошем смысле. Это то поганое словотворчество, которым я иногда занимаюсь.)

Насчет светлоты. Я тоже не хочу черноты. …у меня непосредственно все с этим [с деревней] связано… — как же я могу хаять?

Меня этот спектакль подкупает своей достоверностью, чистотой. Ну, что может быть прекраснее? Я плакал, когда смотрел на этого Павла. Я редко видел в жизни такую трогательную чистоту и красоту в отношениях мужа и жены, потому что нервный век у нас. Как Пелагея поднимает Павла, как он трогательно за ней ухаживает! Она командёр, она министр в своей семье. И он умный, но он понимает ее организаторские способности и идет за ней доверчиво, как малый ребенок. ‹…›

Неужели в этом мало света? Оказывается, что вся любовь Пелагеи и Павла в самые мрачные моменты была окрашена этим светом. Да, приобретательница, но тяжелая жизнь была, у нее есть свое алиби.