Таежный бурелом - [6]

Тихон порывисто выпрямился. Сжав в кулаки пальцы, выдохнул:

— Черт с ней, с войной! Не пойдем больше — и весь сказ! Казаки? У них тоже война в зубах оскомину набила.

Отец пожал плечами.

— У воинов одна мысль — о благе Руси…

Тихон овладел собой, ответил твердо, прямо глядя на отца:

— Придет время, сам поймешь все, не будешь осуждать.

— Где же, сынок, здравый смысл? С медведем не языком, а берданой разговаривают. Раз мир не подписан, с фронта уходить нельзя. Казаки, вон, верны присяге.

— И казаки, батя, разные бывают, не все на атаманскую булаву молятся.

Тихон вдруг застонал, схватился за грудь. Началась рвота. Испуганно подняв брови, отец смотрел на его искаженное лицо. Поддерживая под руку, вывел на воздух.

— Ничего, батя, пройдет. Немец нас травил: отжал в котловину, газ напустил.

— Вот оно что! А ты это зверье добивать отказался. Уничтожать их, как волков, надо.

Тихон отдышался, успокоился.

— Немец тоже человек, такой же солдат с винтом, как и я, — заговорил он. — Ни ему, ни мне, ни тебе эта мясорубка не нужна. Земля? Эвон, гляди, батя, сколь ее, глазом не охватишь. Пали тайгу, корчуй пни, всю Россию прокормишь. Война буржуям нужна.

— Буржуям? Слово-то мудреное, не русское. Сколь лет библию читаю, а такого не встречал.

— В библии об этом не пишут. Буржуи — это… как бы тебе растолковать, ну, всякие там заводчики, торговцы…

— Понимаю, толстосумы вроде наших Жуковых.

— Во-во, точно.

После завтрака отец вывел из конюшни белого коня.

— Каков, а-а? Хорош? Иноходь редкая, в седле, как в люльке.

У Тихона загорелись глаза. Понимал парень толк в лошадях. Потрепал жеребца по крутой шее. Тот отпрянул, вздыбился, поволок старика по двору.

— Балуй, черт непутевый! — весело кричал Сафрон Абакумович, осаживая жеребца.

Конь кованым копытом раскидывал в стороны влажную землю.

— Откуда такой красавец? — спросил Тихон, снова подходя к жеребцу.

— Наш, Тихон. Счастье приперло вскоре, как тебя проводили. Купцы на постой во вьюгу остановились. Жеребушка в пути ослабел, обезножил, они и сменяли его на овес. С рожка выпоил. В избе всю зиму держали. Задал он нам хлопот.

— Богатство целое.

— Осенью продам. В крестьянстве такой баловень не нужон. Жуков, эвон, двух рабочих лошадей сулит, сбрую в придачу и плужок.

— Не жаль?

— Жаль, да нужда. Нашему Гнедку двадцать третий, вот-вот околеет. Без коня — петля, да и стар я за сохой ходить.

Тихон еще раз огладил жеребца. Под бархатистой кожей ощутил биение пульсирующей крови. Блестящая шерсть как только что выпавший снег, тонкая подвижная морда, раздувшиеся ноздри, густая грива, широкая грудь и длинные бабки — все говорило о силе и выносливости.

— Нет, батя, такого продавать нельзя, а Жукову — тем более.

Сафрон Абакумович промолчал. Потом, передавая сыну повод, сказал:

— Застоялся. Съезди промни. А я на заимку. Замешкался, гляди-кось, солнце всходит.

Сдерживая танцующего Буяна, Тихон зарысил за околицу.

Поднялось солнце. Все вокруг засияло. Над лугами, наливающимися под раздольно сверкающим небом, заструился тонкий аромат ландышей. Подул легкий ветерок. Травы заколыхались, словно скользнула по ним зеленоватая волна.

Таежные дали ожили. Перекликались кукушки. Из березняка доносилось заливистое ржание жеребят. Над головой, сужая круги, летела стая черноголовых крохалей.

Остроклювый беркут, высматривающий добычу с вершины сухостойной лиственницы, вытянул шею и, раскинув крылья, взмыл ввысь. Ударил клювом крохаля, подхватил когтистой лапой. Над лугом закружился пух.

Тихон снял с плеча ружье, выстрелил. Тяжело хлопая крыльями, беркут залетел за лес и там упал.

Неожиданно выбежавший из кустов заяц вспугнул норовистого Буяна. Жеребец закинул голову к луке седла, запрокинулся. Тихон ожег его плетью. Буян кинулся в сторону, закусил удила и, стелясь над травами, помчался, не разбирая дороги, туда, где виднелся жуковский табун.

Сытые кобылы, опустив маленькие на длинных шеях головы, дремали. На пригорке застыл огненно-рыжий донской крови жеребец с могучей грудью, с косматой до колен гривой. Заметив чужого, тревожно заржал.

Буян, не слушая повода, несся к табуну. Табунный жеребец с налитыми кровью глазами сорвался с пригорка. Тихон припал к конской шее. Озверели кони. Взметнулись конские копыта. Оскаленными зубами рвали друг друга, летела шерсть. Тихон отбивался нагайкой, хлестал свирепого жеребца прямо по глазам.

Федот услышал топот и ржание. Наметом прискакал на поле сражения.

— Шайтагал!.. Шайтагал!..

Жеребец, услышав знакомый голос табунщика, умчался к кобылицам.

Друзья стреножили коней, растянулись у дымокура в тени дубов. Но задушевный разговор не состоялся. Донеслось звонкое постукивание подков о каменистую дорогу. По перелескам разлился заливистый звон бубенцов, Федот вгляделся.

— Хозяин едет.

— Бог не выдаст, медведь не задерет, — отозвался Тихон. — Потрухиваешь?

— Старики околеют, ежели я без работы останусь. У него власть — станичный атаман, скажет слово — и в свинопасы не возьмут.

На развилке дороги мелькнул серый в яблоках рысак.

Федот торопливо расстреножил коня, стал подтягивать подпруги. Хозяин соскочил с двуколки, привязал рысака к березе. Закинув за спину руки, медленно, вразвалку пошел к батраку. Тучный, с тройным подбородком, со складками жира на затылке, усеянном редкими жесткими волосами. Короткие, с толстыми икрами ноги, обутые в лакированные сапоги, твердо ступали по траве. В маленьких бегающих глазах светилось высокомерие.