Таежный бурелом - [12]
— Вон отсюда! Уходи, Тихон, я их здесь припаяю!
Казаки сбросили с плеч карабины. В руке Жукова тускло блеснул наган.
— Сдать оружие!.. Считаю до трех…
Но случилось неожиданное.
С глухим стоном бросилась к сыну мать, оттолкнула Жукова. Сжала в ладонях виски Тихона и уставилась в его лицо широко раскрытыми, испуганными глазами.
— Ты, сынок, сделал что-нибудь плохое? — спросила она прерывистым голосом, заглядывая в глаза сына.
Тихон ответил спокойно:
— Нет, мама. Ничего не сделал. Живу, как ты учила. Не волнуйся, на фронт отправляют. Такой новый порядок.
Мать сняла маленькую иконку Георгия Победоносца, висевшую в изголовье кровати.
— Храни тебя в сече лихой бог и моя молитва, — прошептала она, благословляя сына и вешая образок ему на шею.
Тихон обнял отца, брата, пожал руку Федоту, повернулся к Жукову:
— Ты, тыловая крыса, за слезы матери мне своей кровью заплатишь!
— Довольно болтать, пошли!..
Тихон надел шинель, забросил мешок за плечи.
Об одном он сокрушался, покидая Раздолье, — не сумел сердечно потолковать с Галей.
ГЛАВА 5
В конце июля задули сухие ветры. Воздух наполнился мельчайшей пылью, слепившей глаза.
Когда ветер, наконец, утих, Сафрон Абакумович подседлал Буяна и поехал в поле. Конь шел, утопая по щиколотку в пыли. Дороги, изгороди, выкошенные луга — все было покрыто толстым слоем пыли.
Старик объехал ниву, сжав губы, озирал выжженные поля. С пожелтевших деревьев летел задубевший лист.
— За что, господи, наказал? — горестно вздохнул Сафрон Абакумович и спешился. — За что? Уж мы ли не трудились?
Старик, упрекая бога, угрюмо советовал ему сменить гнев на милость.
Но и это не принесло облегчения.
Какая-то особенная мертвая тишина висела над полями. Нигде ни звука, ни шороха, лишь позванивали едва слышно окостеневшие колосья. Подготовленная под озимые пашня лежала серая, пересохшая. А солнце продолжало жечь нещадно.
По дороге на двуколке ехал Селиверст Жуков. Рысак шел усталой рысью, вскидывая побелевшую от пыли лакированную сбрую.
Жуков остановил жеребца. Не выпуская вожжей из короткопалой руки, подошел к Ожогину.
— Докатились! Опозорил Тихон всю станицу.
Сафрон Абакумович сжал кулаки.
— Ты что, Селиверст, одурел от суховея?
Маленькие глазки Жукова злорадно блеснули. Он вытащил из кармана плотный конверт, помахал им.
— Бумага вот получена из Владивостока. Судили за нарушение присяги, приговорили к смертной казни…
Рысак, отбиваясь хвостом от наседавшего овода, дернул. Жуков натянул вожжи, крикнул:
— Стой, дьявол!
Свет померк в глазах Сафрона Абакумовича. Тупая боль пронзила тело. Вот оно, пришло непоправимое, ни с чем не сравнимое несчастье!
Старик круто повернулся и зашагал по ниве.
— Эй, Сафрон! — крикнул вслед Жуков. — Чего шарахаешься?.. Я тебе не все сказал. Постой!
Сафрон Абакумович все шел через желтую пшеницу, топтал ее ногами. Она хрустела под подошвами, как стекло. За хозяином, точно собака, побрел и Буян.
— Сафрон, обожди! — кричал Жуков.
У каменистой сопки он догнал Ожогина.
— Ну и шальной ты человек, — стараясь придать голосу дружелюбные нотки, зачастил Жуков. — Тихону, как георгиевскому кавалеру, заменили казнь пожизненной каторгой. Не журись, не все еще потеряно.
— Уйди, убить могу! В сочувствии не нуждаюсь.
На глазах старика сверкнули слезы. Он отвернулся, стараясь скрыть их, подошел к Буяну, приник лбом к конской шее.
В горестных думах не заметил, как солнце склонилось к закату.
Сидел, размышляя, устремив взор на опушку тайги.
Радостью, надеждой и утешением были для него дети. Для них он трудился, с непоколебимым упорством корчевал тайгу. «Ради детей стоит потрудиться», — подбадривал он себя, когда от усталости, от невзгод опускались руки. И вот один из них, самый младший, любимец матери, попал на каторгу. За что?
— Эх, Тихон, Тихон!
Как всегда, Сафрон Абакумович старался доискаться до главного. Достоин ли поступок сына осуждения? Прощаясь с ним, Тихон не чувствовал себя виноватым: глаза были ясны, шаг — тверд, речь — спокойна. Отца не проведешь: по незаметному для других подрагиванию век, по голосу узнает он, нашкодил ли сын.
Вспомнились споры с Тихоном, горячие слова Федота, упреки Никиты. Вспыхнули в памяти и приведенные в листовке Ленина слова: «Мир — хижинам, война — дворцам». Нет, сын не совершил преступления, не нарушил присягу, не предал Россию. Ведь и его самого, еще совсем молодым парнем, вот так же преследовали, унижали, а разве он был виновен? Опозоренный, исстеганный до костей плетями, он, как зверь, таился в лесной чащобе. Потом ночами шли они с Агашей к Каменному поясу, далеко обходя человеческое жилье.
Конечно, нелегко теперь придется. Сплетни и пересуды поползут из жуковского дома. Но выстоять надо. Ложь умрет, истина восторжествует!
Стало совсем темно. На небе высыпали звезды. Ночь не принесла ни свежести, ни прохлады. Воздух был одуряюще душен. И вдруг среди этой тяжелой, густой духоты протяжно ударил набат. Донесся проникающий в душу тягучий вой собак. Тревожно заржал Буян, нетерпеливо ударил копытом.
Сафрон Абакумович вгляделся. В верхней части Раздолья растекалось зарево. Оно становилось все ярче. Пламя осветило купол церкви. Над куполом кружили вспугнутые голуби. Тревожно каркало воронье.
