Таежный бродяга - [30]

И, затянувшись, закутавшись в дым, я погодя спросил, заглядывая ей в лицо:

— Ну ладно, он — это дело особое… Но ты-то, ты-то чего боишься — а? Скажи!

— Ах, не знаю, — сказала она, отводя и пряча взгляд. — Достаточно того, что Наташа — из этой фамилии, из этой среды… Не связывайся ты с ними, ради бога! — Она как-то вдруг посерьезнела, погрустнела, завяла. — Во всяком случае, я предвижу неприятности… И если Ягудас против, как ее отец, то я тоже против — и очень! — как твоя мать.

В тот же вечер ко мне в комнату заглянула Наташа. Я обрадовался — и удивился. Этого почти не случалось; за время нашего знакомства (а прошел уже месяц) она была у меня дважды — и то лишь украдкою, второпях…

— Папу вызвали в министерство, — сообщила она, — какое-то у них там совещание, что ли. Он не хотел, отнекивался, но — пришлось… Так что мы теперь вольные птицы!

— А когда он вернется? — задал я классический вопрос. Я в этот момент как раз работал, отшлифовывал стихотворение (еще теплое, недавно только родившееся и, по-моему, лучшее из всего, что я написал в ту пору). Стихотворение было суровое и слегка печальное, о прощании с юностью, о возвращении в Москву после долгих странствий… Я сидел, ссутулясь, за столом — взлохмаченный, обложенный рукописями.

Наташа, подойдя, сказала:

— Чего нам думать? Когда вернется — тогда вернется… Плевать! — Она скользнула пальцами по моей шевелюре. — Сейчас мы, во всяком случае, одни.

И легко — как-то мягко, по кошачьи — уселась на край стола.

Она была в коротком халатике, без чулок; вся свежая, пахнущая молодостью. Я посмотрел на ее колено — круглое, блестящее, облитое крепким ровным загаром… И отложил карандаш.

— Ты, может, занят? — спросила она. — Я тебе не мешаю?

— Нет, милая, — ответил я поспешно. — Наоборот! И положил на колено ей руку. Вернее — не на колено, а выше… В том месте, где рука теперь лежала, как раз кончалась область загара, а дальше открывалась чистейшая, незапятнанная, прохладная белизна…

Она завозилась, устраиваясь поудобнее. Отодвинула бумаги. И оттуда, из-под них, выглянула вдруг ребристая рукоятка ножа.

— Ого! — удивилась она. И медленно, опасливо вытащила широкий, чуть изогнутый финский нож. — Оружие!

— Да какое оружие, — поморщился я. — Так, финячок, игрушка… Старая память…

— Откуда это у тебя?

— С Севера.

Я осторожно отобрал у Наташи ножик (кривое лезвие его коротко вспыхнуло синеватым холодным огнем) и небрежно бросил в ящик стола.

— Но для чего ты его держишь здесь? — спросила она.

— Просто так, карандаши точить…

— А ты пишешь только карандашами?

— Да. Как видишь.

— А почему не пером — как все прочие?

— Ну что ты заладила: зачем да почему? — Я поднялся и привлек ее к себе, и снова — от запаха ее кожи, от ее тепла, — как бы хмелея, чувствуя знакомое головокружение. — Прямо, как в деревенском клубе — вечер вопросов и ответов… Поговорим о чем-нибудь другом! И… Давай-ка пересядем. — Я оглянулся на диван. — Здесь же — неудобно… Пойдем туда!

— Нет, нет. — Она опустила голову, затрясла подбородком. — Не надо. Лучше — здесь.

— Но почему? Почему?

— Ну вот, ты тоже — заладил, — сказала Наташа, передразнивая меня, — как в деревенском клубе… — Она подняла смеющееся, смущенное, густо зардевшееся лицо. — Поговорим-ка о другом…

— Все же я не понимаю, — пробормотал я досадливо. И осекся. Вспомнил: «Смотри, не испорть девочку!» И сказал пересохшими губами: — Впрочем, ладно, как хочешь… Раз ты такая пугливая… Давай, черт возьми, о другом! Так даже лучше.

— Вовсе я не пугливая, — сейчас же отозвалась Наташа.

Во все время этого разговора она сидела на краешке стола, теперь слезла. Оправила халатик. Перебросила через плечо косу. И затем — искоса, исподлобья глядя на меня:

— Ты, что ли, обиделся?

— Да нет, не то чтобы… — замялся я, — так, вообще…

— Обиделся, — низким медленным голосом проговорила Наташа. — Я же вижу!

И отступя к дивану — уселась там. Подобрала ноги. Вздохнула коротко.

— Я не боюсь… Но — зачем спешить? Все ведь у нас впереди, правда?

— Что ж, правда, — проговорил я, задыхаясь. — Конечно… Спешить зачем?

И, тяжело ступая, пошел на нее.

Я что-то еще говорил, лопотал невнятно, но уже не соображал — что, и не слышал себя, оглушаемый тугими, неровными толчками сердца. И я не видел уже ничего — только цветастый, распахнутый на груди, Наташин халатик. И круглые, медоватого цвета ее колени — обнаженные, сжатые, ждущие…

И в тот момент, когда я приблизился к ним, склонился над ними, — откуда-то издалека, снаружи, с лестничной площадки, донесся гул и железный дребезг. Наташа встрепенулась, напряглась.

Спустя секунду там — на площадке — резко щелкнула дверца лифта, затопали шаги.

— Папа! — воскликнула она шепотом. — Пусти! — И, оттолкнув меня, вскочила стремительно; ее словно сдуло ветром… И — все! Я остался один.

Я начал эту главу, желая как бы воскресить мою первую, настоящую любовь, — невольно стремясь докричаться до нее, вернуть ее, позвать обратно… И вот — дозвался. Вернул.

А теперь, признаться, как-то даже и сам не рад.

Воскресли, ожили не одни лишь лирические, радостные картины, нет — вместе с ними вернулась и боль, и печаль…

Мы часто забываем о том, как сильна и трагична власть воспоминаний! Прошлое, — даже преобразованное, измененное временем, — все равно ведь неподвластно нам. Иногда наша память, воскреснув, напоминает джина, выпущенного из бутылки; джина, который только и умеет, что отворять призрачные дворцы или разрушать все до самого основания.