Таежная месть - [9]

Дальше предстояла более сложная задача – добраться до деревни. Но еще тяжелее было объяснение с вдовой. Подходящих слов не находилось. Вряд ли Настя станет голосить, как это сделала бы на ее месте всякая другая женщина, проживающая в городской черте. Не будет ни заламывания рук, ни обвинения в случившемся его сотоварищей. После короткого объяснения просто замкнется и, стараясь не показать накатившее горе, уйдет в избу, где в одиночестве выплачет вдовью долю. И оттого на сердце было тяжелее вдвойне.

Вот такие они, сибирские женщины, – дочери промысловиков и жены охотников. Смерть в таежных местах всегда ходит рядом; может войти в каждый дом и в любую минуту, а потому к ее внезапной неотвратимости привыкаешь. Воспринимаешь некой данью лесу. И на случившееся есть только одно объяснение: «Забрала тайга», которая в этих местах была не только судьей, но и кормилицей, матерью. А на мать особенно не посерчаешь.

Поначалу хотели отвезти Фому на внедорожнике, но потом вспомнили, что впереди дорогу размыло от дождей, не пробраться, проще везти на телеге, с которой можно пройти любой лес.

Устелили нарубленным лапником телегу, покрыли его тканью и только после этого снесли на него Фому и бережно укрыли с головой одеялом. После чего запрягли застоявшуюся лошадку, флегматично пережевывающую овес.

Вот теперь можно в дорогу. Погода вдруг неожиданно стала портиться. Лес заволокло водяными парами, медленно и неотвратимо спускавшимися с хребта прямо на тайгу. Марь плотной полупрозрачной стеной наползала на чащу, зависла над близлежащими болотами и, окончательно завоевав их, принялась распространяться дальше по перелескам, неровным вырубкам, просекам и охотничьим тропам, окутывая окрестности в свои влажные и липкие одежды.

Далее дорога шла через смешанный лес, рассеченный недавними вырубками, и молодой ельничек, колюче произраставший по обе стороны тропы. Лошадь шла медленно, неохотно, как если бы не желала возвращаться из леса, но понукать ее не полагалось – в повозке покойник, а это скверная примета. А потому лишь иной раз молчком ударяли ее по крутым бокам вожжами и с опаской поглядывали на топь, что обступила по обе стороны узкую дорогу, поросшую зеленым мхом.

Марь выглядела бесконечной, непроходимой, каковой может быть только неутешимая скорбь. Поднялись на горный хребет, выпиравший на самом гребне колючими останцами, и по каменистому склону заколесили к подножию, в основании которого протекала небольшая, но шумная речушка. А вот немного вниз по течению у разлившейся плотины располагалось село. Под колесами телеги ломался щебень, оживляя тайгу сухим перекатистым хрустом. Несколько раз, будто бы подустав от долгой поездки, тело Фомы сползало в сторону – приходилось останавливать телегу, чтобы подправить уже слежавшееся ложе.

– Извини, брат, – говорил в очередной раз Аркадий, вновь укрывая тело спустившимся одеялом.

К вечеру добрались до села, в этот час совершенно безлюдного. Редкие встречные, догадываясь о произошедшем, молча снимали шапки. Лишь однажды к повозке подошел восьмидесятилетний дед Игнат, старый охотник, не однажды царапанный медведем, негромко спросил:

– Неужто Фома?

– Фома, дед, – ответил я.

Старик, скорбя, покачал головой, а потом отвечал вслед удаляющейся повозке:

– Что же это за судьба у людей такая? Сначала медведь его отца задрал, теперь вот и он сам… не уберегся. – Привычно перекрестившись на тайгу, как на икону, что стоит в красном углу горницы, горестно заключил: – Вот оно что делается-то. Тяжело вдове будет, четверо ребятишек нужно будет поднимать. – И немного бодрее, чем требовал того случай, продолжил: – Ничего, не дадим пропасть!

Подкатили ко двору Фомы. Скрипнув осями, телега остановилась. Подле ворот, уже зная о произошедшей трагедии, постепенно собирался народ. В глубине двора протяжно скрипнула дверь, и тотчас за оградой повисла напряженная тишина, какая бывает лишь в большую утрату. Все ждали появления Насти, и она предстала, как и подобает случаю, – во всем черном, будто бы материализовавшаяся скорбь. За длинный подол держались трехлетние близнецы, а мальчишки постарше оставались в избе – переживать в одиночестве горе. Негоже появляться на людях со слезами.

Анастасия спустилась с крыльца и неслышно подошла к телеге.

– Ты бы не смотрела, Настя, его медведь сильно подрал, – попросил я.

На чуть скуластом, с правильными чертами лице, искаженном утратой, ни слезинки.

– Не греши, – оборвала женщина.

Стало понятно, что спорить с ней нельзя. Приподняв одеяло, вдова некоторое время смотрела на разорванное тело мужа, как если бы хотела убедиться в неправильности случившегося. Не отыскав причин, чтобы ответить «нет», отошла от телеги еще более потяжелевшим шагом.

* * *

Через два дня подъехала следственная группа. Расследование было недолгим. Осмотрев растерзанного Фому, прокурор лишь покачал головой, но даже его, человека стойкого, привыкшего к выездам в дальние поселки, чтобы запротоколировать чью-то криминальную кончину, вид человека, растерзанного медведем, ввел в полное уныние. И только немного позже, переварив увиденное, следователь уточнил: