Табельный выстрел - [37]

— Хотя, если задуматься, что плохого в красивых вещах, просторных квартирах? — произнес Ганичев.

— Ничего, — согласился Поливанов. — И их у наших людей будет с каждым годом все больше. Для этого заводы строят, целину осваивают. Плохо, когда вещи становятся единственным мерилом ценностей. И когда люди готовы за них нарушать закон, предавать, ловчить.

— Или убить шесть человек, — угрюмо кивнул Маслов.

— Таких крыс алчных в обществе не так много, но когда власть ослабевает, они теряют всякий разум и заражают своим бешенством других, — сказал Поливанов. — Я видел, как мародеры тащат все, что к полу не прибито, с ребенка пальтишко сдирают, у голодных последний кусок хлеба отбирают. Вон, в Ленинграде ребята из розыска рассказывали — в блокаду милиция задержала сотрудников детдома, у которых изъяли семьдесят кило ворованного масла, сотню килограммов хлеба. Это в голодном умирающем городе, где сто граммов хлеба было спасением от смерти. У детей еду забирали, обрекая их на гибель, и на брюлики поганые, на золото это чертово меняли.

— К стенке я таких в войну ставил с особым почтением, — мечтательно произнес Ганичев. — И ни разу рука не дрогнула.

— К стенке всех не поставишь, — возразил Поливанов. — Тут как-то с головами надо работать. С сознанием. Мы ведь совсем недавно войну пережили, страшнейшую разруху, бедность, страну из пепла подняли, только начинаем нормально жить. Понятно, что людям хочется и вещей хороших, и сытно поесть. И они в своем праве. Но когда продавцом становится быть престижным, потому что можно мешок с сахаром утяжелить и продать, — это тревожный звоночек. Это большие проблемы для нас в будущем.

— Ничего. Колчака победили, Гитлера, — махнул рукой Ганичев. — А завмага и подавно одолеем.

— Одолеть-то одолеем. Но завмаг, чувствую, слово еще свое скажет. Он же тихонько так нашептывает людям — делай, как я, тогда будешь иметь хороший дом, большой холодильник с дефицитными продуктами, жена твоя будет ходить в польских сапогах… Только пока он еще скромный, пугливый как заяц, деньги в закопанной в огороде стеклянной банке прячет, боится лишний раз свое естество продемонстрировать. Хотя в Закавказских республиках уже и не стесняются. Там, говорят, взяточник и расхититель соцсобственности в почете. А представь, если ему, да тем, кто им восхищается, волю дать. Они же, как сaранча, сожрут всё, что нашим народом через боль, мучения и подвиг создано. Одни развалины останутся.

— Да кто ж им волю даст, Семеныч? — усмехнулся Ганичев, сжав увесистый кулак. — Давили эту контру и впредь давить будем.

С серьезных проблем беседа как-то перетекла на более мирные темы. На ведущийся сейчас спор физиков и лириков. На литературу и кино. Маслов, как человек современный, что-то твердил о том, что Ремарк — это прочувственно и как-то по-нашему. Еще восхищался фильмами Годара, а Ганичев спрашивал — это что за молдаванин такой, и очень удивился, когда узнал, что это французский режиссер.

За хорошей беседой вино как-то быстро подходило к концу. Маслова, собиравшегося бежать за следующей бутылкой, удалось усмирить доводом, что магазин уже не работает — у нас не Дикий Запад, по ночам не наливают. А на престижный, облюбованный мажорами ресторан «Большой Урал», разместившийся в их гостинице, денег нет и не предвидится.

— Вот так всегда, только начнешь, а уже заканчивать надо, — горько произнес Маслов.

— Завтра на работу, если не забыл, — сказал Поливанов. — Важный день.

— Знаю. Граф, нас ждут великие дела, — продекламировал Маслов. — И все равно еще бутылочка не помешала бы.

Тут в дверь постучали. На пороге возник замначальника МУРа Лопатин, неодобрительно посмотревший на накрытый стол, возвышающуюся на видном месте бутылку и царящее веселье.

— Виктор Семенович, можно вас на пару слов? — вкрадчиво произнес он.

— Конечно, — Поливанов поднялся со стула.

Они вышли в пустой коридор гостиницы, уютно освещенный лампами с зелеными плафонами.

— Виктор Семенович, вы член парткома. Как вы можете позволять пьянство? — торжественно отчеканил Лопатин.

— Какое пьянство? — удивился Поливанов. — Так, легкое снятие напряжения. Даже на фронте сто грамм давали.

— Вы фронт не приплетайте. Там смерть рядом была. А тут работа — повседневная и кропотливая. И нужна светлая голова, для которой алкоголь первый враг.

— Люди подустали вдали от дома. Да и бутылка вина на троих — это микродоза для взрослого человека.

— Ну, чтобы без излишеств, — сменил гнев на милость замначальника МУРа. — Занялись бы культурным воспитанием подчиненных. В кино, что ли, сходили бы.

— А это идея.

— Все, отдыхайте.

Поливанов улыбнулся, глядя вслед удаляющемуся руководителю. В принципе, Лопатин человек полезный, хороший организатор, болезненно принципиальный, способный горы своротить, если надо для работы, и теряющийся, если надо что-то для себя. Но при этом невозможный педант и иногда бывает утомителен. Будучи трезвенником, особенно не любит, когда сотрудники употребляют алкоголь, что и понятно. В некоторых подразделениях уголовного розыска это стало проблемой. Рюмка за раскрытие, рюмка за почин. Рюмка с горя, что висяк не подняли. Но Поливанов всегда знал меру. Да и ребята тоже излишествами не страдали…