Та сторона озера - [12]

«Мне нужно идти, — подтвердила Альбата. — Прямой путь скоро закроется, а я не хочу возвращаться через страдания...»

— Я тебя провожу, — поднялся Филипп.

Они вышли из дома. Филипп шёл чуть позади, стараясь держать лампу как можно выше, но в облепившей остров мокрой вате видимость была — не дальше кончика носа. «Туда», — указала Альбата левой рукой — в правой она держала кубок. Филипп посмотрел — там, где полагалось находиться причалу, опаловым светом сиял яркий фонарь, вычерчивая абрис грациозной, как бы парящей над водой кормы.

Мимо ноги Филиппа промчалось тёплое и мохнатое — Шерлок тоже захотел проводить Альбату. «Ты славный пёс, — приласкала она его, — там, где я живу, такие не водятся...» Шерлок коротко тявкнул в ответ. «Он говорит, что не такой уж он и славный и хочет попросить у тебя прощения за твои любимые туфли», — перевела Альбата, и по её голосу было понятно, что она улыбается. «Передай ему, что я уже давно его простил», — вздохнул Филипп.

Вблизи ладья ещё больше походила на птицу, умеющую летать без крыльев. Альбата обернулась к Филиппу.

«Я понимаю твой выбор, — сказала она, — и принимаю его. Будь моя воля, я бы тоже осталась здесь».

Она легко поцеловала его в губы.

— Прощай! — прошептала она.

— До встречи, — откликнулся он, не заметив, что Альбата обратилась к нему на его родном языке.

Она взошла на борт не оглядываясь. Филипп остался стоять на мостках. Глядя, как ладья, словно живая — без паруса, без вёсел, без гребного винта, — отдаляется от берега и растворяется в тумане, он твердил себе, что к ней привязан длинный трос, а на том берегу крутит лебёдку беззвучно хохочущий Пашка — но чем упорнее Филипп цеплялся за этот не слишком правдоподобный образ, тем отчётливее осознавал, что больше никогда не увидит Альбату, и свинцовая, почти похоронная тоска наваливалась на него. «Врата в Эксорию открываются раз в сто лет», — с запоздалой безнадёжностью подумал он — и едва сдержался, чтобы не броситься в тёмную воду вослед за ладьёй.

— Мне всё равно не догнать её, — пробормотал он, ибо фонарь горел уже примерно на середине озера, и его драгоценный свет из опалового стал жемчужным.

Возглас Альбаты, в тумане прозвучавший так громко и отчётливо, словно она была совсем рядом, заставил Филиппа вздрогнуть. На таком расстоянии «грифонье сердце» уже не действовало, поэтому смысла фразы он не уловил: она могла означать и «Не поминай лихом!», и «Приятно было познакомиться!», и просто «Желаю удачи!» — а могла и вовсе относиться не к нему, а к заколдованному озеру.

— Я тоже тебя не забуду! — хрипло крикнул Филипп, отчаянно жалея, что не догадался попросить на память прядь волос или лоскут платья. — Прощай, принцесса!..

Фонарь ладьи ярко вспыхнул и погас, обрушив на озеро тяжёлую, непроницаемую тьму. У Филиппа перехватило дыхание. «Вот и кончилась, не успев начаться, моя нелепая сказка!» — смятенно подумал он, чувствуя вместо облегчения щемящую скорбь. Он уже успел озябнуть, но продолжал стоять и смотреть невидящим взглядом в беспросветную черноту до тех пор, пока не заметил, что мгла стала разуплотняться и таять.

— Пойдём домой, славный пёс, — обратился он к сидящему подле него Шерлоку.

Когда они добрели до крыльца, тумана уже как не бывало. Филипп погасил лампу. Тысячеглазое небо сонно жмурилось и быстро светлело, где-то в лесу на другом берегу размеренно отмеряла чужие годы кукушка, — Филипп не стал считать, сколько ему осталось, — а в зарослях калины возле дома рассыпа́л первые трели самозабвенный зяблик.

Спать не хотелось — хотелось напиться до беспамятства, но крепкого алкоголя Филипп не держал. Он взял ноутбук и принялся наспех, не исправляя опечаток, записывать то, что узнал от Альбаты. Пусть хотя бы её история будет со мной, думал он.

Через пару недель Филипп всё-таки не выдержал и сбежал с острова. Пребывать на нём при свете солнца и на вольном воздухе было ещё можно, но вот ночью в холодной постели внутри тёмного дома отсутствие Альбаты делалось невыносимым, словно все четыре стены и каждая вещь, от тростниковой циновки до висящей под потолком сувенирной жар-птицы из резных деревянных планок, тосковали по новой хозяйке и беззвучно умоляли Филиппа вернуть её. Да и он чувствовал, что вместе с Альбатой безвозвратно уплыла какая-то часть его самого: нечто очень большое и важное, о чём он никогда прежде не беспокоился — так здоровый человек не ощущает свои внутренние органы и не думает о них, — оказалось изъятым из души, и Филипп не знал, сумеет ли когда-нибудь заполнить образовавшуюся в ней ледяную пустоту. Его начали мучить кошмары, и он не смог бы сказать, какие были страшнее: те, в которых Альбата, в самый последний момент приказав ладье развернуться, возвращалась к нему, а он, обнимая и целуя её, с сокрушительной ясностью понимал, что очень скоро она всё равно покинет его навсегда — или те, где она, невыносимо бледная и худая, мучительно умирала у него на руках и её невесомое тело растекалось белёсым дымом. И всё же Филипп не стал бы уезжать так поспешно, если бы однажды утром не нашёл Шерлока крепко спящим на мостках и не догадался, что тот тоже скучает по Альбате.