Та, далекая весна - [20]

После встречи с Полозовым, получив декрет о продналоге и несколько листовок с обращением к крестьянству, Иван и Коля не стали задерживаться в городе — вышли тем же днем, к вечеру. На полдороге их застала глубокая, весенняя ночь. Темнота так сгустилась, что они не видели друг друга, шагая по мягкой от пыли проселочной дороге. Ночи они не боялись. Чего бояться? Волки весенней порой по полям не бегают, а если какой одиночка и пробежит, то на человека нападать не станет: не его время. Бандиты дрыхнут себе в лесу: чего по ночам шататься, когда днем им пока что воля. А идти ночью даже лучше — прохладнее и ноги переступают веселее.

К селу подходили в ту же пору, что и выходили из него позавчера. Так же первые солнечные лучи вдруг вырвались из-за леса и пронизали пушистое облачко, застывшее на их пути. Так же заливались жаворонки. Но усталость брала свое: и волнения от встреч, и сорок верст, отмеренных за ночь; хотелось одного — скорее добраться до дому.

Открыв дверь на стук Ивана, мать удивленно спросила:

— Что так быстро?

— Мама, письмо!

Мать сразу поняла, от кого. Побледнев, она опустилась на стул и молча протянула руку…

Поздним утром, когда Иван проснулся, на столе был приготовлен завтрак, а мать сидела опять на том же месте, держа в руках развернутое письмо.

С получением этого письма мать ожила: старший сын нашелся. Наверное, поэтому и тревога за младшего стала не такой острой. Да, сыновья ее рискуют, но жить-то им, — значит, им и бороться за эту жизнь. Ее не испугал приход Тихона Бакина, она приняла его скорее с насмешкой, чем с тревогой. Нет, беспокойство и тревога до конца не оставили ее — а как же иначе, если один сын на фронте, а другой ввязывается в опасную драку здесь, около нее, — но сегодня по-другому жить нельзя, она это отлично понимала…

После ухода Тихона Мария Федоровна сказала:

— Внимание Тихон оказывал: предлагал дать хлеба и картошки. Толкует: «Власть помогать учителям велит». А надо ему другое: чтобы я тебя уняла. Остерегал, как бы опять беды не случилось.

Говорила она с явной иронией, оправдывающей поступки сына. Но вдруг остановилась и настороженно спросила:

— А чего он так интересуется приездом Стрельцова?

— Испугался, чего ж больше, — уверенно ответил Иван.

— Нет, не в испуге дело. Почему он допытывался, когда приедет Стрельцов? Ой, смотри, какую-то гадость задумали они.

— Пускай задумывают, — махнул рукой Иван. — Стрельцов с ними справится. Один раз он отправил Тихона в Чека. Мало ему? В другой раз так быстро не отпустят.

В своей правоте Иван теперь не сомневался. Ведь его поступки одобрил даже секретарь партии большевиков товарищ Полозов. Он говорил с ним, как с равным, он поручил ему проводить партийную линию на селе. Декрет и обращение, которые они принесли из города, ходят по избам, их читают, обсуждают. Макей и Захаркины так хвост поджали, что среди мужиков не показываются. Даже Яшки не видно: на гулянках за амбарами не слышно его гармошки, не шатается он по улицам с ватагой своих дружков. К бандитам не сбежал — в селе живет, только в глаза никому не лезет.

И бандиты в село не суются. Может, и бывают, но втихую, чтобы никто не видел. Мужики упорно толкуют, что вся русайкинская банда разбегается. Особенно после того, как дошли слухи, что на Тамбовщине Тухачевский с войсками громит Антонова. По всему видно — конец бандитам приходит, и бояться теперь их нечего.

Ночью в дверь громко постучали.

Самого стука Иван не услышал — спал крепко, — только сквозь сон разобрал, что мать в сенцах с тревогой спрашивает, кто стучится. Вдруг загремел засов торопливо открываемой двери. И самое удивительное — до него донеслись всхлипывания. Мать плакала. Такого не бывало. Во всяком случае, Иван никогда не видел мать плачущей. Есть женщины, у которых слезы лежат очень близко, а у матери они хранились, наверное, за семью замками.

Иван поспешно вскочил с кровати. Уже рассветало, и он увидел на пороге старшего брата. Впрочем, Иван не сразу узнал его. Последний раз он видел Михаила высоким, тоненьким реалистом, а сейчас перед ним стоял складный мужчина с загорелым лицом. Он был в новенькой защитной гимнастерке с красными косыми полосами на груди, в остроконечном шлеме со звездой, на широком ремне кобура.

Иван растерялся, не зная, как встретить брата, но тот, широко расставив руки, пошел ему навстречу и крепко обнял. Позади стояла мать и улыбалась, а слезы все еще катились из ее глаз…

Михаил приехал всего на три дня. Служил он теперь далеко — в Закавказье. Отпуск получил на две недели и первую неделю уже израсходовал, пока добирался до Крутогорки.

— Кончили воевать, — говорил он утром за завтраком. — До самой Турции дошли.

Многое пришлось испытать старшему брату. На фронте он сразу угодил в жестокий бой. Лежа с пулеметом в степи под Сальском, он не давал подняться и пойти в наступление белогвардейской цепи. Потом яркая вспышка. Он почувствовал только, что оторвался от земли, и тут потерял сознание.

Очнулся от контузии уже в плену. Их, человек пятьдесят пленных, загнали в какой-то сарай. Утром построили в одну шеренгу. Молодой офицерик долго кричал, требуя выдачи большевиков и комиссаров. Строй стоял молча. Тогда офицерик прошелся вдоль строя, отсчитывая стеком десятого. Михаил оказался восьмым в четвертой десятке. Десятых здесь же, перед строем, расстреляли. Опять офицерик орал, требуя выдачи, и опять строй молчал. Офицер стал отсчитывать каждого пятого. Стек ткнулся в грудь Михаила, и под наведенными винтовками он сделал три шага вперед. Сейчас их расстреляют. Но из строя вышел пожилой красноармеец и спокойно сказал: «Я коммунист, и больше коммунистов здесь нет». Ему скрутили руки, бросили в повозку и куда-то увезли. Михаила втолкнули в строй и погнали всех по горячей, выжженной степи в сторону Армавира..