Т-а и-та - [45]

— O, mein Gott! Was ist denn das?[23] — вырвалось с ужасом из груди немки, лишь только она перешагнула порог своего жилища.

В комнате царила полутемнота, благодаря спущенным шторам и промозглому туманному утру, но было не настолько темно, чтобы зоркие глаза фрейлейн не могли рассмотреть того хаотического беспорядка, который царил в аккуратной, обычно, комнате немки. На полу, на креслах и диване, всюду валялись игрушки: разноцветные кубики, кукла с отбитым носом, плюшевый медведь, тройка лошадей, мячик, кое-что из игрушечного сервиза. Тут же были небрежно кинуты и принадлежности детского туалета: какие-то юбочки, миниатюрные сапожки и чулочки. А на столе стоял небольшой аквариум с плавающими в нем золотыми рыбками, с юрко скользящими среди трав тритонами.

Но все это было бы еще с полбеды, если бы игрушками, сапожками и аквариумом закончилось дело.

На свое несчастье, Августа Христиановна подошла к постели, находившейся за занавесью, отдернула ее и отступила назад с криком неподдельного испуга. В ее кровати, тщательно прикрытая тигровым одеялом спала маленькая белобрысая девочка.

Если бы гром небесный прогремел среди январского студеного утра над почтенной головой фрейлейн Брунс, она удивилась бы не больше, нежели присутствию этого безмятежно спавшего в ее собственной постели ребенка.

Крик Скифки разбудил Глашу. Она раскрыла заспанные глаза, протерла их кулачками и неожиданно села на постели.

— Кто ти тякая? — обратилась она самым спокойным тоном к очутившейся около нее незнакомой женщине с пуговицеобразным носом и чересчур румяными щеками.

Ах, девчонка еще осмеливается обращаться к ней этим тоном хозяйки!

Августа Христиановна буквально онемела от гнева. Она схватила за руку Глашу, вытащила ее из постели, поставила на коврик перед собой и, захлебываясь от негодования и злости, не могла произнести ни слова.

Так она стояла несколько минут среди своей комнаты.

Между тем, быстро раскрылась смежная с дортуаром дверь, и три десятка черненьких, белокурых и русых головок просунулись в нее.

— Скифка вернулась, mesdames! Все пропало! — Полным отчаяния шепотом вырвалось у Тамары Тер-Дуяровой.

— Finita la comedia![24] — Сорвалось с губ смугленького «Алеко».

— Дорогая моя, это ужас, ужас! — готовая разразиться истерическим плачем, крикнула Зина Алферова.

— Мне дурно. Дайте капель, — простонала Валерьянка.

Расталкивая самым бесцеремонным образом подруг, Ника Баян бросилась к Глаше. И прежде, чем кто-либо успел произнести слово, подхватила ее на руки и кинулась с ней вместе в коридор.

Августа Христиановна, красная как пион, негодующая и злая, бросилась вслед за ними. Но Золотая рыбка, осененная быстрой как молния мыслью, не теряя ни на секунду самообладания, в два прыжка метнулась к столу, на котором красовался ее собственный, принесенный сюда накануне для развлечения Глаши аквариум, и приподняв его над головой, изо всех сил брякнула им об пол. Осколки стекла с дрожащим звоном разлетелись по паркету. Золотые рыбки затрепетали. Два тритона кинулись по направлению к раскрытой настежь в коридор двери.

— Лида! Лида! Что ты сделала, безумная! — бросились к ней подруги.

— Она с ума сошла! Она сошла с ума! — кричала Шарадзе, вытаращив глаза от ужаса.

— Они умерли! Я их убила! — вопила с рыданием Тольская, опускаясь на колени подле погибающих рыбок.

— Ай! Ай! Тритон мне в сапог забрался! — кричала в страхе Маша Лихачева, вскакивая с ногами на диван.

— Ай! — пронзительно визжала Неточка Козельская, а за ней и остальные.

— Успокойтесь, mesdames, тритон не змея, не ужалит вас… — надрывался черненький Алеко.

— Was ist denn das?! O, mein Gott![25] — в тоске и ужасе простонала Августа Христиановна, в позе беспомощного отчаяния застывая на пороге при виде такого Содома.

Этого только и надо было Золотой рыбке. Необходимо было во что бы то ни стало помешать преследованию и обратить на что-нибудь другое внимание Скифки. И ради этого девушка, не задумываясь, пожертвовала своим сокровищем.

— Лида! Тольская! Что ты наделала!

— Спасайте скорее хотя бы рыбок, mesdames, несите стакан с водой! — командовала с высоты кресла, на ручку которого она забралась, опасаясь тритонов, Маша Лихачева.

— Но кто же, наконец, мне ответит, что это за ребенок спал здесь? — теряя последнее терпение, взывала Августа Христиановна. — Мари Веселовская, не пожелаешь ли ты мне объяснить все это. Как самую благонадежную и корректную воспитанницу спрашиваю я тебя… Слышишь? — и грозное лицо обратилось к тихой Земфире.

Мари, обычно бледная, теперь с двумя яркими пятнами пылающего румянца на щеках, выступила вперед.

— Не смей говорить ни слова! — вдруг вынырнув из толпы подруг, с угрозой бросил ей черненький Алеко.

— Что такое? Бунт? Заговор? Единица за поведение! Чернова, да как ты смеешь! — вся дрожа от гнева, накинулась на нее Августа Христиановна.

Мари с негодованием взглянула на подругу.

— Что ты! Что ты! Как ты могла подумать, что я могу обмолвиться хотя бы единым словом, — гордо отвечала она.

— Ага! И ты заодно с ними! Лучшая ученица и тоже бунтовать! — зловеще продолжала немка.

— Дорогая моя, успокойтесь, дорогая моя… — в полном забвении Зина Алферова кинулась в объятия Скифки.