Т-а и-та - [29]

Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.

— Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите — баланчик… — хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.

— Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института — говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.

Глаза крошки приковываются к лицу Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша прижимается крепко к ней своей белобрысой головенкой. Больше всех своих случайных «тетей» и «родственниц» Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым личиком и бойкими лукавыми глазами, и старается подражать ей уже и льнет к ней всегда со своими ласками чаще, нежели ко всем другим.

И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой хорошенькой молоденькой «бабушкой», которую Глаша теперь любит крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и беспомощная гримаса коверкает ротик.

— Не пущу, бабуська Ника! Останься со мной! Не пушу! — с отчаянием лепечет малютка, и она готова расплакаться на груди Ники.

— Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Педагогический прием тоже! — ворчит донна Севилья, сердито блестя глазами на Нику.

— Не плачь, моя прелесть! Не плачь! — так вся и встрепенулась Ника. — Слушай лучше, что тебе «бабушка» расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты конечно не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать… Ну, сказки, что ли… Петь, играть на рояле… Потом танцевать, кружиться под музыку… Соберется много гостей… И…

— Хоцу туда! — неожиданно перебивает рассказчицу.

— Деточка моя, тебе нельзя…

— Хоцу!

Это своеобразное «хоцу» звучит как повеление.

Многочисленные «родственницы» и «тетушки» успели себе на голову избаловать свою общую любимицу. Глаша не знает отказа ни в чем. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому мнению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.

— Хоцу! Хоцу! Хоцу! — твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.

Ведь она не знала до сих пор отказа, не ведала предела своим желаниям ни в чем.

— Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, — пробует урезонить свою расходившуюся «внучку» «дедушка» Шарадзе. — Хочешь, я тебе скорее загадку за гадаю?

— Не хоцу! — отталкивает сердито, чуть не плача, крошечными ручонками Тамару девочка.

— Ну, я спою тебе что-нибудь. — И Эля Федорова затягивает вполголоса любимую песенку Глаши, фальшивя на каждой ноте:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печальный свет она.

— Довольно, Эля, довольно! Сто сорок грехов тебе отпустится, если ты замолчишь сейчас, — шикают и машут на нее руками подруги.

— На цветочек, Тайночка. Возьми, смотри, какой хорошенький, пушистый… — говорит Муся Сокольская и самоотверженно отдает плачущей Глаше отколотый ею от лифа прелестный цветок хризантемы.

Лида Тольская протягивает ей барбарисовую карамельку и попутно обещает подарить ей самую крупную, самую лучшую золотую рыбку, какая только найдется у нее в аквариуме. Но Глаша не унимается и капризничает по-прежнему.

— Ну, ну, полно, внученька, полно, родная, — смущенно утешает ее встревоженный Ефим. — Полно при барышнях-то распускать нюни. Еще, не ровен час, услышат в коридоре, да сюда пожалуют.

Ничего не помогает, Глаша уже ревет благим матом.

— Эх, баловница. На голову себе ее избаловали, барышни… — безнадежно машет рукой Ефим.

Вдруг Ника вскакивает порывисто с места и, схватив обе ручонки раскапризничавшейся Глаши в свои, говорит ей с большой убедительностью, с большим подъемом:

— О, ты будешь на вечере, Глаша, будешь непременно, только не плачь.

— Что такое? Что ты придумала, Никушка? Говори скорее, что? — теснятся вокруг Баян оживленные любопытством лица.

Но Ника молчит. На ее лице выражение чего-то таинственного, чего-то лукавого, а карие глаза шаловливо поблескивают.

— Да, да, mesdames! Я сделаю так, что наша Тайна будет на этом вечере. И это так же верно, как то что зовут меня Никой Баян, — говорит она весело и возбужденно. — Наверху, в дортуаре я вам изложу мой план подробнее.

— Дорогая моя, ты — героиня! — восторженно шепчет Зина Алферова, поклоняющаяся Нике, как маленькому божеству. — Я сразу почувствовала, что ты придумаешь что-нибудь особенное.

— А я предчувствую, что и влетит же нам за это «особенное» тоже особенно, дорогая моя, — в тон Зине говорит со смехом смугленький Алеко.

И вся группа «заговорщиц», поцеловав быстро утешившуюся Глашу, мчится из гостеприимной сторожки в дортуар.

* * *

Наконец-то он наступил, этот давно ожидаемый «благотворительный» вечер. В конце зала наскоро устроили эстраду, украсили ее тропическими растениями и покрыли красным сукном. За несколько дней до вечера были разосланы пригласительные билеты почетному опекуну института, всему начальству, родственникам и близким классных дам, воспитанниц и учительниц. Съехался кое-кто и из отпущенных на рождественские праздники институток, кто из любопытства, кто из желания щегольнуть нарядным «собственным» туалетом. И постепенно «средний» классный коридор наполнился разноцветными вечерними костюмами приехавших на вечер больших и маленьких воспитанниц и их родственниц, матерей, сестер.