Т. 1: Стихотворения - [58]

И белый Голубь реет и нисходит.

ПАМЯТИ ЮРИЯ ТЕРАПИАНО

По утрам читаю Гомера,

И взлетает мяч Навзикаи

Ю. Т.

В кафе «У Денизы» нас было трое:

Ирина Одоевцева, Вы, я.

И вы читали стихи о Трое

И что не будет небытия.

Я плохо помню строфу о Гомере.

Был вечер, Париж, бульвар Распай.

И я завидовал Вашей вере,

Что души бессмертны, есть Бог и рай.

Уже полгода, как нет Вас на свете.

Есть то кафе, каштан, Монпарнас.

Афина в шлеме на древней монете,

Мной привезенной, бессмертней Вас?

Я в Греции был. Я не видел Трои.

Не мчался на битву Алкивиад.

Не Одиссей валялся на зное

У опрокинутых колоннад.

Но… мир Одиссеи, мир Илиады…

Солнечный диск метал дискобол.

Рыже-багряный лист винограда

Трогал, играя, легкий Эол.

Над горным обрывом мелькнула серна,

В долине шли овцы и пастухи…

Это голос Ваш, глуховато, мерно

Скандирует греческие стихи?

…Над Люксембургским садом сияя,

Как над Акрополем, как тогда,

Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!

А души — бессмертны. Бессмертны, да?

* * *

Я разломил китайское печенье

С билетиком внутри; мудрец Конфуций

В нем заповедал: избегай эмоций

И презирай житейское волненье.

Мне китаянка подала чоп-суи

И вонтон суп – китайские пельмени –

И про билетик пискнула, что всуе

Всегда и всюду избегать волнений.

И я задумался о смысле жизни

И что такое время и пространство

И долго шел осенней ночью поздней

По улице уныло-протестантской.

И вдруг я оказался, легче ваты,

В китайском умозрительном пейзаже.

Под узловатой веткой угловато

Серела цапля, тонкая, на страже.

И водопадом низвергалась ива,

В зеленом камыше пестрела утка.

На озере не колебалась лодка,

В которой я задумался лениво.

Сокрыла цаплю синяя прохлада,

Плод размышлений оказался горек.

Мы навестили фанзу, где у входа

Светился темно-розовый фонарик.

А выйдя из нее, опять предались

Игре трансцендентальных медитаций,

И показал логический анализ,

Что сердце мира стало синей птицей.

* * *

Мы давно отдыхаем

На чужих берегах.

Здесь, над пальмовым раем,

Мой развеется прах.

Нет, какое там горе?

(Ельник, холмик, снега?)

Увезут в крематорий,

Да и вся недолга.

Ни тоски, ни обиды.

Не вернемся домой.

Падай с неба Флориды,

Пепел серенький мой!

Нет, какие могилы?

(Галка, осень, дожди…)

На Ваганьковском, милый,

Не позволят, не жди.

Что ж, ничуть не обидно:

Ведь в могиле темно

И березок не видно,

И не все ли равно?

* * *

Я с тобой не поеду

В голубую Тоскану.

По остывшему следу

Возвращаться не стану.

Помню двух флорентинок —

И сестер их в Уффици.

Где кончается рынок,

Там хотел я родиться.

Как пестра Санта Кроне!

Как прохладна Капелла!

Микеланджело: тело,

Утомленное, Ночи.

Мощь и строй синьории,

Пестрота кампаниле.

Мы о чем говорили?

О тебе, о России.

Вход в прохладную казу,

Купол, свет, черепица.

Мне хотелось там сразу

Умереть и родиться.

* * *

– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:

— Таких существ на свете нету. –

Мой семилетний друг, скептический зоил,

Постранствуй по другому свету!

Твой простодушный ум, твой простодушный смех…

Ты не подозревал, что в той, загробной жизни

Ты встретишь существа еще страннее тех,

Которые придумал Дизни.

Ты не подозревал, что сам Иеронимус Босх

Не мог вообразить невероятных тварей,

Какими населил не Вельзевул, а Бог

Свой светлозвездный бестиарий,

Что даже на Земле есть мириад существ

Необычайней, чем мышонок Микки.

Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,

Где светят ангельские лики.

* * *

Не веря ни в какое перевоплощение,

Поэт молился: сделай милость,

Чтоб это маленькое недоразумение

Благополучно разъяснилось!

Ты на меня наслал болезни — но зачем они?

Не надо. Исцели поэта,

Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ы

Вот в этой жизни, в теле этом!

Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.

Удушье. Отворяю окна.

Но даже кровь моя стучит почти ямбически,

Четырехстопно, семистопно!

О, дай мне срок из слов «любовь»,

и «кровь», и «пение»,

А также из любви и крови

(И тра-ля-ля), — о, дай создать стихотворение

Прекрасней райских славословий!

* * *

Существа из далеких галактик

С нами выпьют на ты, я уверен,

И по-русски споют нам про чубчик,

Кучерявый, с прононсом просвирен,

Как советовал Пушкин-арапчик.

Уроженцы кометы Галлея

Обожают святая Россия.

Им сказали в Святом Ленинграде,

Что поют при церковном обряде

Про китайца в саду, в огороде.

А в созвездии Пса, где не лает

Каждый третий, проверено всеми:

На Руси при царе Николае

Проживали в Москве и Батуми

Люди с пёсьими все головами.

И турист из Большого Шакала

Знал: Москва при царе состояла

Из одной деревянной матрешки.

Потому-то она и сгорела.

Но пришел царь Сталтан или Мушкин

И построил две новых матрешки.

* * *

Был освещен торжественный фасад

Парижской оперы. И был высок, велик

Триумф крылатых Муз, божественный парад.

Я помнил те венки, простертые в закат,

И надпись «Poesie Lyrique».

Я жил в Париже целых восемь лет,

Уехал тридцать лет тому назад.

Там жили русские поэты. Больше нет

В живых почти ни одного. Конь Блед

Умчал их в тот, небесный вертоград?

В землице Франции они лежат.

Они писали русские стихи.

Они из-за кладбищенских оград

Кивают мне: — Хотелось бы, собрат,

В Россию… А? Да где ж: дела — плохи.

В землице русской? У березок, в ряд?

Нет, вряд ли. И мечтать напрасный труд,

Что наши трупы въедут в Петроград

(Что бронзовые Музы осенят

Храм Эмигрантской Лирики?). Капут.