Человечество? Нет, не хочется
Меланхолия, мерлихлюндия.
О, отпразднуй Праздник Безлюдия
Фестиваль Тоски-Одиночества!
Бал Общественного Презрения,
День Осеннего Равнотления.
Что война, газеты и радио!
То захвачено, то украдено.
Не заслуживает внимания
Планетарная Павиания.
О Эдем, Цитера, Аркадия!
Успокой ты сердце свирелями,
Мадригалами, пасторалями,
Не волнуй ты сердца печалями.
Запоем, хе-хе, менестрелями
Над рассветами и расстрелами.
Говорила Судьба по-жабьему,
Жабьему, жабьему:
«Змей Горыныч научит вас рыбьему,
Крабьему, кк-рабьему
Уму-разуму!»
Змей Горыныч из леса дремучего —
Это чудище мучило, мучило,
Только мучиться нам наскучило —
Мы из чудища сделаем чучело,
Чучело, чучело!
Защебечет Судьба по-птичьему,
Птичьему, птичьему,
И все переменится к лучшему,
Лучшему, лучшему
По щучьему веленью: по щучьему,
Щучьему, щучьему!
Направо кумиры, налево табу.
От них отдохнешь ты в холодном гробу,
Вот идол Работа, божок Чепуха,
А вот, порицаемый, Демон Греха.
И крики шаманов, и жертвенный нож,
И бубны, и маски, и дымная дрожь.
Ах, Демон Греха, он милее других:
Прелестные девы в цветочках одних.
Но, может быть, лучше дышать ветерком
Далекой планеты, где сядем рядком,
Забыв, как лежали, скучая, в гробу,
Средь мертвых кумиров и мертвых табу.
Как рыбка ненасытная пиранья,
Пожрет Ничто страданья и старанья.
Пожрет Разлука, злая барракуда,
Твое животрепещущее чудо.
Давно грызут Заботишки, Страстишки
Твой светлый день, прожорливые мышки.
А Лао-Тце, задумчивый китаец,
Два года жил, самим собой питаясь!
Не лучше ль, коль на то пошло, как
будто,
Себя скормить тигрице, так, как Будда,
И в тень войти приятнейшего сада,
Где ждет Нирвана, лучшая награда?
И сухая ноябрьская ночь
как заросли чертополоха,
огромные заросли
серых колючих стеблей,
сделанных из осеннего ветра,
из жесткого холода,
из вороньего резкого грая.
В такую ночь
в переулки выходят лемуры.
Они качаются, как на лианах,
на черной паутине молчания;
они вращаются вместе с планетой
(только в другую сторону);
они говорят, что нам лучше вернуться
в Туманность Андромеды.
Отрубленную голову Пегаса,
Его большие высохшие крылья
Мне показали в городском музее.
Оскал зубов казался злой гримасой,
В глазницах рос ковыль, покрытый пылью,
В засохшей гриве шевелились змеи.
И, помня участь вещего Олега,
Я отошел, сказав: «Прощай, коняга!
Заездила тебя крутая горка!»
И он взглянул – и улыбнулся горько.
Из шелухи, из чепухи
Плохие шуточки и штучки.
Три ведьмы шепчут мне стихи,
Сидят верхом на авторучке.
Из ночи, дыма и дождя –
Алхимия и ахинея, –
И небо, медленно дрожа,
Внезапно стало зеленее.
Как на ладони бытие –
Немного меда, много яда.
А ведьмы, кутаясь в тряпье,
Мне шепчут: «Малая награда
Тебе: стихи – какая чушь!
Бирюльки, бабочки, безделки.
И не бессмертие, а глушь,
Канава, холод, дождик мелкий».
Параферналия, пора
Абракадабра! Панчатантра!
(Не алгебра и не игра,
А контра-пунктик музыканта.)
Живу, изящными уютами
От ужасов отгородясь
(А время капает минутами
В кладбищенскую непролазь).
Живу, любуясь безделушками,
А вечность тянет, как магнит,
И пасторальными пастушками
(Как неожиданно!) — манит.
Там даже туча, именинница,
Кокетничает с ветерком,
Река целуется, бесстыдница,
С кисельным сладким бережком.
И розовыми хороводами
Пейзанки нежные плывут
В альков с маркизами, милордами,
Маня в изящнейший уют.
Пикник в раю! Сия идеечка
Мне по душе! Адье! Пиф-паф! —
И смерть запела канареечкой,
Остаток зернышек склевав.
Сад султанов, летний вечер сонный
Темный камень, темные бассейны,
В них, как рыбки светлые, окурки.
Со своими гуриями турки
(Сулейманы юные, Гуссейны),
Разукрашенные павильоны.
Абрикосов, персиков нежнее
Розовато-смуглая Зарема,
Бархатистоглазая Земфира
(Легкой стрелкой каждая ресница).
А за парком, в тусклой вечности музея,
Точно пышно-грузная трирема,
Тяжело-роскошная гробница
Александра, властелина мира.
И в гробу стеклянном между серых статуй,
Вялой грудой бурых листьев клена —
Внутренности, ссохшиеся в комья,
И скелет, коричнево-мохнатый
(Будто в почве высохшие корни) —
Я забыл, какого фараона.
Темный вечер, темные бассейны.
Как до Колумба, в хижинах ютится
В Колумбии больная беднота,
Но этот город все-таки столица,
И кажется, богата Богота.
Доколумбийских глиняных горшков
Я не купил, на лучшее надеясь.
В Музее Золота мы загляделись
На золотых сияющих божков.
Мы жертвы тем божкам не принесли,
Мы им не поклонились до земли.
Зачем? Они врагов не отразили,
Не вознеслись ни в славе и ни в силе.
Я думал не о них, а об умельце,
О том, кто сделал золотое тельце
С таким искусством. Никаких имен
Не сохранилось (да у тех племен
И письменности не было). И странно
Подумать нам о тени безымянной.
Ты тоже мастер золотых изделий —
Из чувств и рифм, звучаний и видений,
И письменность у нас. Но имена
Не знает наши наша же страна.
Не споря о бессмертии с божками,
Мы балуемся русскими стишками.
Шел, укрывался – неделями.
Первые ночи – без сна.
Чуть начиналась весна
Сразу за темными елями.
И за лесами-туманами
Серые стлались дымки.
Чудились где-то свистки,
Люди с лиловыми ранами.
Эх, помирать-то не хочется!
Есть еще дома дела.
Лунная ночка смугла,
Ночь — как цыганка-пророчица.
В доме казенном тревожатся: