Сытый мир - [39]

Двести марок, а что потом?

Чёрное будущее зарывается в её щеки, её подбородок задумчиво жуёт, и она знает, что не знает, как всё сложится, а я знаю, по крайней мере, что Сократ ничего не знал, а также то, что крысы тоже стареют, и всё это ещё раз со всей отчётливостью и в над вигающихся сумерках, которые уничтожат лишь очень немногих богов; я дрожу перед этими шестнадцатью годами, в которых разве можно хоть что-то понять, я лижу это чудо по-собачьи, в умеренном благоговении. Фонари распахнули глаза. Мы устали. Улицы прокрались в наши тела, и мы должны переспать с землёй, что было жребием павших титанов. Она достаёт из кустов свой спальный мешок.

Я прошу её по-братски поделиться со мной этим мешком.

Она говорит:

— Хорошо, но мешок для двоих слишком тесен.

Мы его расстилаем, рядом я развожу небольшой костерок из сухой травы и деревяшек, выброшенных на берег волнами. Потом я целую её затылок: а) в тоске, б) в любопытстве, в) в похоти, г) в желании — назовите это в порядке следования ваших фракций. Я даю ей выпить. Вино течёт по её шее, изрядно пролившись мимо рта, я пытаюсь его спасти, насколько хватает моего языка, я облизываю её кожу, пока он не добирается до её молодых холмиков. Там мне поперёк дороги становится её блузка. Огонь занятно потрескивает. Она верещит от щекотки. По наземке ветра приносится издалека аромат жареного мяса, искры мечутся по всем направлениям, и это бла-бла реки, которая никак не хочет держать язык за зубами…

Она заметила кстати, что она ещё девственница.

Что, в этом состоит её профессиональная цель?

Нет, но она очень боится; не здесь, не сейчас.

Мы должны спать вместе, потому что утро для нас может просто не наступить, подбрасываю я ей для раздумья. Её грудки свободны, без бюстгальтера. Но это ещё успеется. Она укутывается, предпочитая разговаривать. Ах, эти вечные дуэты и дуэли, множество маленьких обманов, от которых сводит скулы, я уже настолько сыт «разговорами» — ну хорошо, при всём безумном бурлении тестостерона, пожалуйста, девочка, будь моей дивой на несколько дней, ты моя любовь до скончания июня, мой китч этого лета, в такие ночи немудрено прийти к безумным мыслям, меся, как тесто, вишенную попочку, мы останемся вместе, пока день не разлучит нас, пока случка не погубит нас, пока тестостерон не запушит нас насмерть, etcetera ad finem.

Обоюдные ласки и взаимные поглаживания. Я коротко вздрагиваю, оглядываюсь по сторонам, ища Ирода, вспоминаю про нерожденного младенца, выброшенного на твёрдый асфальт. Мы засыпаем рядом. Скоро наступает покой, вздымаясь у меня между ног.

ГЛАВА 8. АФИШНОЕ ЧУДО

в которой повествуется об одной невероятной победе мальчика, краеугольном камне его упорства

Мальчик взволнованно поглаживал деревянный лук с тонкой нейлоновой тетивой. У стрелы для этого лука вместо острия была небольшая резиновая присоска. Но это не так уж существенно омрачало волшебство оружия. Лук и стрела — это подарок отца к первому школьному дню, который теперь уже остался позади.

Со школой можно было бы ещё год повременить, но ведь отец уже давно научил мальчика читать. Тому как раз исполнилось пять лет, и он читал так бегло и хорошо, что мог бы опередить любого одноклассника.

Вручая подарок, отец произнёс обычные фразы о серьёзности жизни, а мальчик со страхом подумал: неужто всё, что было в жизни весёлого, теперь для него навсегда закончилось.

Это была не очень весёлая шутка.

Первый школьный день начался для него плохо. На него нацепили чёрную бабочку и дурацкий синий детский костюм с золотыми пуговицами — над ним в голос смеялись такие же, как он, первоклассники. Выставленный на посмешище, он сидел за своей партой ссутулившись. Эта поза так и осталась у него на все последующие школьные годы.

Это было время увлечения Робином Гудом Он прокрался через подвал своего многоэтажного жилого дома, мимо велосипедов — к тому помещению, где стояли мусорные баки Но и там не нашлось места чтобы испробовать новый лук — его можно было использовать здесь разве что в качестве однострунной арфы.

И где же тот Шервудский лес?

Несколько мальчишек из их дома объединились в банду и через день требовали от него откуп, и он давал, чтобы они его не били. Поэтому охотнее всего мальчик сидел дома в своей комнате и играл на полу, на ковровом покрытии. Но мать обычно гнала его на улицу, говоря что ему необходим свежий воздух.

Так что если он хотел сохранить для себя что-то из своих сокровищ или карманную мелочь, ему приходилось пробираться украдкой, от одного укрытия к другому.

Единственным его упованием были турецкие войны. Когда начиналась очередная турецкая война его без лишних проволочек и без всякой бюрократии принимали в банду, и он вместе со всеми вступал в бои против турецких ребятишек, которые жили за углом в многоэтажном доме, немного похуже того, в котором жил он. Все они тогда были вооружены гороховыми пистолетами с запасным магазином и мешочком твердокаменного гороха. В отсеке для пуль помещалось до пятнадцати таких снарядов. Но лучше всего было заряжать пистолет десятью горошинами, чтобы не заклинивало спусковой крючок.