Сыны грома - [49]

– А за кого, по-твоему, они примут вас теперь? – произнес Эгфрит, покачав головой и воздев руки к небу.

Сигурд издал вздох – усталый или скучающий.

– Сейчас им неоткуда знать, кто мы.

Это было правдой, однако долго ли мы могли оставаться неизвестными? Я оглянулся: вокруг никого не было. Вероятно, произошедшего никто не видел. Флоки и Бьорн возвратились к нам, волоча два извалянных в грязи трупа так же почтительно, как если бы это были мешки с конским навозом.

Эльдред ухмыльнулся. Осклабился и Асгот, подумав, видимо, что теперь Сигурд выдаст ему англичанина, а он, жрец, в свой черед передаст его Всеотцу.

– Возвращаемся на корабли, – сказал Сигурд. – Мы не знаем, с чем имеем дело, и драться здесь нельзя. – Нахмурившись, он указал на грязь под ногами.

Его волки, не жалуясь, выдернули причальные столбы и влезли на борт.

– Позволь мне остаться с монахом. – Сказав это, я сам был удивлен, но глубинным умом понимал: мои слова небессмысленны. – Мы все разнюхаем, разузнаем, что нужно.

Викинги продолжали готовиться к отплытию, и только Сигурд с Улафом посмотрели на меня. Кинетрит тоже обернулась ко мне.

– А вдруг они видели, как мы убили таможенника? – спросил капитан, кивком указав на крепостной вал.

На борту уже собрались все, кроме тех, кто должен был помочь гребцам: толкнуть корабль и только потом, пройдя по воде, взобраться по канатам.

– Не видели, Дядя, – неуверенно сказал я. – А даже если они знают, что тут произошло неладное, – рано или поздно узнают, ведь таможенник не вернется, – им вряд ли придет в голову обвинить в этом монаха.

Отец Эгфрит вынужден был со мною согласиться, когда я передал ему то же самое по-английски. Думаю, раб Христов не меньше моего хотел обнюхать город франков. Он печально кивнул, все еще потрясенный убийством сановника.

– Я тоже пойду, – сказал Пенда и, не дожидаясь от Сигурда разрешения, спрыгнул с носа «Змея».

Хлопнув Эгфрита по спине, он коварно ухмыльнулся. Ярл посмотрел на Улафа. Тот пожал широкими плечами и почесал бороду, похожую на гнездо.

– Мы пойдем вверх по реке, отыщем тихое место. Будьте здесь послезавтра на рассвете. Мы вернемся за вами.

Я взглянул на Кинетрит, и пальцы мои сами потянулись к воронову перу, которое она привязала к моим волосам. Я мысленно обругал себя за то, что решил покинуть ее и отправиться в город, где народу больше, чем я когда-либо видел, – да еще все христиане.

– Позаботься об отце Эгфрите, Ворон, – произнесла Кинетрит, нахмурив лоб.

Кожа ее щек, прежде белая, как подснежник, потемнела от ветра и солнца. И все же никого прекрасней этой женщины я в своей жизни не видал.

– Я за ним присмотрю, – сказал я, желая сказать больше.

– А я присмотрю за ними обоими, миледи, – проговорил Пенда, учтиво кивнув.

– Возьми, Ворон. – Сигурд бросил мне черный мешок, который звякнул, когда я его поймал.

Оказалось, это была шляпа, перевязанная кожаным шнурком, – та самая, из крысиных шкурок, что слетела с головы сановника, когда Сигурд свернул ему шею. В тулье звенело серебро. «Пригодится, – подумал я, провожая взглядом “Змея” и “Фьорд-Эльк”. Викинги искусно гребли назад, отводя ладьи от берега. – Ведь я в Париже».

Глава 14

Мы побрели на юг вдоль берега, поглядывая, незаметно ли признаков тревоги, которая указывала бы нам на то, что франки видели расправу над сановником.

– Может, они думают, что мы сослужили им службу, – сказал Пенда. – Надо полагать, платить налоги они любят так же, как и мы. – Каждый наш шаг сопровождался громким чавканьем грязи. Немного погодя англичанин добавил: – Если б они что-нибудь увидали, их солдаты уже были бы здесь. Нам повезло: внутренней стены за валом нет. Иначе мы бы заметили, как оттуда выглядывают часовые.

Эгфрит сухо произнес:

– Им нет нужды месить эту грязь, даже если они видели, как ваш ярл свернул бедному человеку шею, точно рождественскому гусю. Зачем франкам пачкать обувь, когда вы сами к ним идете?

Мы с Пендой переглянулись: монах был прав. В городе нас могло поджидать войско, у которого копий больше, чем игл у ежа на спине.

Какой-то рыбак и его сын, оба босые, как Эгфрит, причалили к берегу на своей лодке и теперь шлепали вверх по грязи, неся тростниковую корзину, доверху наполненную лещами и плотвой. То, что это отец с сыном, я понял сразу: и у рыбака, и у мальчишки через лоб и щеку тянулось багровое пятно. Сложенные горой рыбины беспомощно били серебристыми хвостами. Несмотря на богатый улов, эти двое выглядели несчастными, словно монахи возле смазливой шлюхи. Может, отметины на их лицах вызывали в людях ненависть или страх, как мой кровавый глаз. «Хотя бы с голоду не умрут», – подумал я, когда они прошли мимо, не обратив внимания на отца Эгфрита, который их благословил.

Мы поплелись наверх, ступая по траве, пробивавшейся между досок: сами настилы поросли скользким мхом. Едва мы вошли в открытые ворота, мой нос был во второй раз за день неприятно удивлен. На просторе, у воды, ни один запах, даже пердение Брама, не держится так долго, чтобы очень тебе досадить. Но внутри стен от вони слезятся глаза, и хочется напихать в ноздри свернутые мятные листья. Навоз и человеческое дерьмо, очажный дым, сыр, специи, пот, рыба, мокрая шерсть, сырая глина с соломой, мясо, запах затхлой мочи, доносящийся из кожевенной мастерской, – от всего этого зловонный воздух сделался таким густым, что впору было его жевать.