Сыновья уходят в бой - [109]

Незнакомые люди стоят все на том же месте. Только немного расступились, и теперь их точно больше. Когда все выяснится, будут делиться новостями и сигаретами и обязательно увлеченно рассказывать друг другу: кто как шел, стоял, что подумали, что хотели делать… Забавным все будет выглядеть.

Конечно же партизаны! Какие могут быть бобики возле фронта: здесь они тают, как снег под весенним солнцем.

Толя шел все быстрее, увлекаемый этим невольным скольжением, гулом, барабанным шуршанием. Да, наши, партизаны, кто ж еще! Иначе разве шел бы вот так, прямо к ним, а они разве дожидались бы? Разве было бы так легко, так бело?..

– Эй!.. – донесся сзади удивленно-предупреждающий окрик Половца.

Толя оглянулся. Но тотчас понял, что его не останавливают. Он улыбнулся Половцу. Хотел даже назвать его по имени «Петро» или даже «Петь», но не придумал, что крикнуть, и только взмахнул рукой. То, что Толя пошел впереди, вперед, сразу их выравнивало. К человеку, который хотя бы на шаг впереди тебя идет в цепи, чувство особенное. Люди не раз убеждаются, что убивают совсем не по очереди, но все равно это ценится. Каждый ведь знает, как оттягивает назад, как хочется держаться хотя бы на шаг дальше.

Но Толя уже не новичок, он знает и другое: как бывает потом. Все равно рискуешь, расходуешь еще один шанс. Так не лучше ли его так расходовать, чтобы не противно было от самого себя, а радостно, легко?..

Бедный Коля-Коленик, вон где тащится, наверное, виноватым себя чувствует перед Толей!

Но с каждым шагом Толя напряженнее всматривался в тех, что поджидают его. Оружие у некоторых все еще на плече, но у многих в руках, полуподнято. Знак угрозы, но и боязнь чрезмерно насторожить, испугать: они тоже хотят лишь убедиться, что это свои к ним приближаются. Толя все же взвел автомат, незаметно, тихонько (пальцы все еще непослушные и болят). Происходящее напоминает чуть-чуть игру. Хотя одновременно каждой клеточкой чувствуешь, как неуютно на этом открытом поле. Конечно же свои, и те и другие видят, что свои, что партизаны. Но раз игра, то чем серьезнее, строже, грознее, тем интереснее. Потом будут весело припоминать подробности: «Глядим, затворчики отводят…» С холодком в сердце прикидывать: «А ведь я чуть не выстрелил!»

Толя передернул ремень автомата так, чтобы ствол смотрел более сурово. Вот только ни разу его не проверил: точно полено перед собой несешь!

Оглянулся: он уже почти посередке между своими и этими. Вдруг посмотрел на отставшую цепь со стороны, на ее медленное и недоверчивое приближение, и сразу пропала надежда, что это не бой. Точно посмотрел глазами незнакомцев или в глаза им заглянул. Что они сделают в следующую секунду, эти чужие люди? Вон они какие! Какие – он не мог бы сказать, но нехорошее, тоскливое чувство уже переполняло его. Как он мог думать, как ему могло казаться?.. Ничего и никогда Толя так не желал, не просил, как сейчас: чтобы на этот раз, ну пусть только на этот раз, когда уже ничего невозможно изменить, остановить, пусть окажется, что не враги, не бой!.. Только бы не теперь, когда так открыто кругом, а они стоят и все смотрят на того, кто ближе к ним, – на Толю. И чем ближе он, тем большую власть над ним получают эти неизвестные, изготовившиеся к чему-то люди. И уже нельзя, невозможно все повторить по-другому, а тем более повернуться к ним спиной. Когда это началось? Был же момент, когда он был возле своих, а эти были далеко. Стояли и только еще решали, могли выбирать: идти навстречу или пройти сторонкой? Был вчерашний, позавчерашний день. Был отряд, мама, Алеша. Было, когда не было этой войны и даже не думалось о ней… Он поплыл от берега, вода была такая ласковая, мягкая (да, да, он у дяди тогда жил), легко было плыть, а когда глянул, где берег, испугался. Больше всего испугался он своих бессмысленных, торопливых движений, сразу отнявших у него последнее дыхание. И вдруг услышал удары весел, голоса за камышом: сразу отхлынула, осела тяжелая тоска, сковавшая все тело. Выдохнул и поплыл…

Толя быстро оглянулся на своих. Тоже приостановились. Нельзя останавливаться, вон как напрягся сам воздух! Шуршащий, белый, барабанный гул поля давно уже пропал. Или это потому, что снег тут рыхлый, не держит? Толя, проваливаясь, сделал шаг, второй, чтобы сдвинуть за собой цепь, и вдруг увидел себя испуганно барахтающимся. И больше всего, как тогда на воде, испугался своих бессмысленных движений и этого чувства беспомощности, непоправимости, безвозвратности. Тоска, без начала и конца нечеловеческая тоска, сковала его, тянет вниз. Жарко и холодно одновременно. И страх, и непонятное нарастающее безразличие. Совсем не чувствует пальцев, и того пальца, что на спуске автомата, тоже.

Впереди незнакомой группы стоит (Толя давно к нему жадно приглядывается) человек в темном полушубке с белым воротником и в белых фетровых бурках. Штаны немецкого цвета и автомат немецкий (как у Половца). Шапка странная: зимняя, но с козырьком. Толины глаза, ни на миг не отпуская эту фигуру, ощупывали, оценивали другие фигуры. Он жадно искал в них партизанское. У некоторых кубанки. Правда, без ленточек, но ведь и Толя спорол ленточку (Половец велел). На одном (он стоит возле того, что в полушубке) желтоватая итальянская или мадьярская шинель (Носков такую таскал). Повернул голову, что-то сказал себе за спину, блеснули – как выстрел! – очки.