Сыновья полков - [31]

В этом киоске с мороженым и молочными напитками хозяйничает его жена, а он иногда приходит помочь ей. Военные раны и контузии, несмотря на то, что минуло столько лет, все еще дают о себе знать, лишая Эдварда Патера возможности заняться постоянной работой.

— Шоколадное — самое лучшее, — слышу я, как советует он какому-то нерешительному подростку, которого нетерпеливо подталкивают столпившиеся у него за спиной дружки. Они, видно, из какой-то школы по соседству; уроки закончились, и вот бродят они беспорядочной, дружной гурьбой, не желая возвращаться домой в такой теплый сентябрьский день.

Я пытаюсь представить себе своего собеседника — этого взрослого мужчину — учеником-подростком. Не все тогда звали его по имени. Было время, когда называли его Малый.

Он и сейчас живет на своем родном Жолибоже. Даже не очень далеко от того небольшого домика на Хорыньской улице, где у его отца была сапожная мастерская.

Патер даже вздрогнул от неожиданности, когда я, вместо того, чтобы попросить мороженое, наклонился к окошечку киоска и, понизив голос, произнес:

— Я хотел бы поговорить с Малым…

Мы медленно идем с ним по Подлесьной, оставляя с правой стороны светлое, огромное здание Гидрометеорологического института. Только оно одно возвышалось в диких зарослях привисленских кустарников, когда Эдек со своими друзьями вел здесь свои воображаемые битвы с пиратами, переплывал реку на дырявых яликах, которые казались им прекрасными пиратскими бригантинами. И в этой же зеленой чащобе не один немецкий солдат лишился своего оружия, если случалось ему легкомысленно забрести сюда на прогулку или, сморенному алкоголем, хотелось отдохнуть у реки перед возвращением в часть. Лучшим местом для таких дел была так называемая «черная дорога» — тропинка, посыпанная шлаком. А потерпевшими — чаще всего гитлеровские летчики, расположившиеся в зданиях Академии физического воспитания и бараках полевого белянского аэродрома. Подростки с Марымонта чувствовали себя в этом районе у Вислы так уверенно, что даже жандармские патрули на велосипедах не любили сюда заглядывать. Иногда, старшие специально посылали Эдека и его друзей, чтобы те, изображая бегство от полицейского патруля, завлекали солдат в зеленый лабиринт…

Паренек охотно принимал участие в такого рода «развлечениях», считая их просто «шуткой» над фрицами, а не результатом сознательного выбора действий против оккупантов. Он не входил ни в какую организацию потому, что был слишком мал.

Мы, медленно идем по Подлесьной. Где-то там, за поворотом улицы, — Висла. Здесь еще много зелени, но уже не той дикой, свободно разросшейся, а убранной в штакетники садиков, укрывающих виллы, превращенной в зеленые ковры газонов, украшенных кустами роз, перед скоплениями многоэтажных домов. С более чем десятиэтажной высоты, по застекленной стене домов сплывает каскадом солнце. Где-то там, в середине этого блеска, высоко над крышами довоенного Жолибожа живет теперь Эдвард Патер. Я смотрю в сторону окон, щуря глаза от света. Нам не хочется идти домой. С реки дует резкий ветер, умеряя необычную для осени жару. На улочках играют дети.

— Я — Гагарин! — кричит семилетний малыш, бегая вокруг газона. Двое других бросают друг в друга узкими бумажными лентами наподобие серпантина. На узких лентах — таинственный текст, записанный кодом дырочек перфорации.

— А вы знаете, что это такое? — останавливаю я разыгравшихся мальчишек. Они не смущаются:

— Речь. Это память…

Говорящий смотрит на меня снисходительно.

— Ну, знаете, «электрический мозг»… Мой отец его обслуживает, — добавляет он со знанием дела.

Патер остановил одного из ребятишек:

— Марек, а уроки?

Мальчишки убежали, стало тише. Затем Патер говорит:

— А мы играли гильзами…

В те времена мальчишки ходили на территорию находившейся рядом Цитадели, где расположились солдаты. Или на учебный плац на Кемпе-Потоцкой, где «темно-синяя» полиция[7] в противогазах проводила учения с применением химических средств, прежде чем выйти на улицы против рабочих демонстраций. В песке стрельбища мы выискивали пули от винтовочных патронов, из которых потом в железной банке выплавляли свинец, служивший нам для азартной игры на все, что таилось в наших карманах…

Когда над городом появились самолеты, когда разнеслось далекое эхо взрывов и залаяли неистовые зенитки, мы, задрав головы вверх, с восторгом говорили:

— Вот это учения!

Однако очень скоро три снаряда угодили в дом на Хорыньской улице, и Эдек узнал, что означает слово «война». Узнал он также, что эта война направлена и против него — восьмилетнего Патера, и против его чуть более старшего брата, и против их отца — хотя кому и чем мог он помешать, постоянно склоненный на сапожной табуретке? — и против матери тоже…

Эта война не окончилась, когда по застывшим, вдруг затихшим улицам Марымонта пролетели мотоциклы с немецкими солдатами. Понял это Эдек в тот момент, когда к ним с отцом вбежал запыхавшийся польский офицер.

— Спрячьте это! — сунул он пораженному сапожнику новенький пистолет. — Еще пригодится! — горячо уговаривал военный, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Тогда отец Эдека вдруг сорвался с места, увлекая за собой мальчика. Он всегда спокойно сидел со своей сапожной лапкой, стараясь точно и аккуратно выполнять работу. У него были умелые руки: его туфельки с клеймом фирмы «Литвак и Цибельман» посылали в Париж и в Вену. Но получить работу было трудно, поэтому тихий и скромный ремесленник старался никому не досаждать и со всеми жил в согласии.