Сыновья идут дальше - [4]

А пока у трех молодых парней одно лишь дело — никого не пропускать на завод, потому что тот, кто теперь займет свое рабочее место, — предатель, которому нет прощенья.

Воробьев уходит. Ребята ждут. Волчок вгляделся сквозь предутреннюю мглу, сквозь густо падающий снег и прошептал замирающим голосом:

— Идет! Монастырев идет!

— Опять он, сука!

Монастырев приближался нетвердыми шагами. Он и не заметил, как ребята обступили его, притиснули к забору. Волчок, бледнея, закричал:

— Куда собрался? Пьяная морда! Тебе мастера спирт дают, так ты в штрейхи пошел? Продаешь? Своих продаешь?

— Ребята, — тихо сказал Монастырев, пожилой человек с морщинистым лицом, — ум-моляю, не шуруй в моей душе. Она вся пропита, она у начальства в закладе лежит. Пусти!

Видать было, что и сейчас он нетрезв.

— Других с толку сбиваешь! Чтоб за тобой пошли! Нет! Иди назад! — кричал Волчок.

Но Монастырев наваливался на парней:

— Пусти! Раздайся!

Он пыхтел и рвался из кольца. Что-то сознательное показалось на его лице, не стыд, не раскаяние, а изумление: трое парней тут, на виду у всех не пропускают его на завод. И никого уже не боятся эти парни.

— Не хочешь добром? — Волчок вложил вдруг пальцы в рот и засвистел пронзительно.

Ленька тоже, забыв о запрете, сорвал с плеча гармонь и рванул мотив озорной песни «Куда тебя черти носили…».

Выбежали из соседних домов люди. Монастырев все еще пытался прорваться к воротам, но его смяли и увели.

— Плохо наше дело, Егорыч, — Никаноров прислушался к гармони, к свисту, к выкрикам. — Дозор штрейхов пугает, не пускает в ворота. Непрочное наше время.

— Может, проедятся, так все-таки сдадутся?

— Опять ты… Давно, говорю, проелись.

— А с чего живут?

— Да не беспокойся ты о них. Ни с чего не живут, а все-таки на работу не встанут. Кабы сотни две… нет, мало — сотни четыре казаков, да не нынешних, а с пятого года… — покрутив головой, сказал Никаноров.

— Четыре сотни! На один-то завод?

— А что думаешь! Где в пятый год сотни хватало, нынче полк посылай.

В кабинете над аркой, под которой Никаноров и Егорыч ведут неторопливый разговор, начинается день. В углу кабинета чернеет бронзовый бюст генерала Вильсона. Вильсон еще в крепостные времена полвека управлял заводом. Поставили эту бронзу в кабинет в назидание теперешним начальникам. Должны они помнить, что Вильсон не зря носил золотые погоны, что был он генералом-работягой. Людей Вильсон порол и, случалось, запарывал, но и к себе был строг: вставал на заре, обходил цех за цехом, обо всем узнавал вовремя и работал до ночи.

Пока падает медленный февральский снег, пока у ворот завода Никаноров поругивает теперешних начальников, начальник Устьевского завода генерал-лейтенант Сербиянинов разбирает почту.

Никогда еще между поселком и столицей не бывало столько секретной почты, как в феврале семнадцатого года. С каждым часом после того, как замерла работа, становилось тревожнее.

Генерал пишет в столицу очередное секретное донесение:

«15 февраля мастеровые вышли, но к работам не приступили. Утром около заводской часовни был устроен митинг (сборище), который был, по моему распоряжению, рассеян казаками».

На улице становится холодно. Егорыч хлопает себя рукавицами по бокам.

— Бурова Родиона-то все-таки забрали. И не его одного. Не так уж им сходит с рук.

— Это что, — презрительно отвечает Никаноров. — Налетели у часовни, взяли еще одного. А что толку! Помягчал нынче казак. Подъехали к часовне, а там толпа. Ну прямо как по-приятельски. Видел я своими глазами. Берут казаков за стремя. Сами казаки смеялись. В пятом годе за стремя не взяли бы. Не тот стал казак. Сотник забрал Бурова, а не казаки. Казака-то — за стремя! Можешь понять?

— А что тут такого?

— Эх ты… Ведь казаку-то какие земли давали! Только служи царю. А вот не сложит больше. И пехота не та. Что за пехота! Ничего солдатского в ней нет. Прости господи, бородачи с килами. Поскребыши. Расставили по углам в мастерских. Да разве такой может для порядка стоять? Скалят зубы, закуривают… «Земляк, откеда?» — со злостью передразнил Никаноров.

— Пехоту нынче на соленой рыбе держат, — хозяйственно заметил Егорыч. — На соленой рыбе солдата не выкормишь.

— Этих все одно что на треске, что на убоине держать. Мешки с песком.

Как томительно тянется для начальника завода утро! Сербиянинов встал задолго до света — все равно не спалось. Одолевали мысли, мучительные своей неопределенностью. Почему вдруг так позорно ослабела власть, которой он служил столько лет? Ответа ему не найти.

Кабинет у начальника завода в два света — видны заводские дворы, площадка перед аркой, извилистая улица. Везде пусто. Видел он из окна, как по этой дорожке две недели тому назад забастовщики вывели за ворота тех, кого он оставил в котельных. Он послал навстречу унтера с солдатами, а их в одну минуту оттерли к забору. Котлы остыли. Может быть, надо было стрелять? Нет, не помогло бы. Ничем он не в силах помочь. Хорошо, что он не приказал стрелять.

Сербиянинову кажется, что завод в осаде. И долго ли продлится это? Но надо что-то делать. Он садится к столу и пишет:

«…так как назначаемая из войсковых частей охрана ввиду ее малой надежности меняется почти каждые сутки и потому не сопровождается средствами продовольствия, прошу сделать распоряжение о спешном отпуске заводу для питания охраны следующих продуктов: муки ржаной… ядрицы… сахара… масла подсолнечного… мяса…»