Сыновья идут дальше - [2]
Для того чтобы понять, как копилась и росла эта сила, перешедшая к преемникам прежних устьевцев, мы отодвигаемся назад, к тем дням, когда она стала не потаенной и не скованной, а свободной, — на тридцать лет назад, к памятному семнадцатому году, к старому Устьеву, тогда еще не к городу-спутнику, а к деревянному поселку при старом Устьевском заводе.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. Столетний колокол
Сто лет держали этот пост. Ставили сюда крепких, рослых, мордастых людей. Чисто выбритые, с пышными нафабренными усами, позвякивая медалями на груди, они тучнели от безделья. Работы им было на две минуты в день — по минуте утром и вечером. Да еще зимой в обильные снегопады они помогали сторожам расчищать дорожку к парадному подъезду. В остальное время они лениво сплетничали о поселке, о заводе (знали все) да посматривали по сторонам.
Минут за пять до начала работы трое мордастых прекращали неторопливый разговор. Один становился под часами, другой — поодаль, третий медленно поднимался на вышку. Второй, и самый важный, самый крупный, который зовется махальным, — так его и в штатной росписи обозначали, — начинал маршировать по площадке возле узорчатых чугунных ворот. Он ходил, как на параде, тяжелым гвардейским шагом, подобрав трясущийся живот.
Пройдет десять шагов вперед, повернет, бросит быстрый взгляд на циферблат часов. Нет, не время. Еще десять шагов, еще поворот. И когда стрелка подходила к своей черте, махальный останавливался и высоко взмахивал рукой. Мордач на вышке раскачивал колокол, и плыл над сонными улицами медленный, унылый, почти церковный звон, знакомый поселку уже сто лет.
На все это дело хватило бы одного подростка. Но от подростка какая торжественность! А трое мордачей были видны издали. Этой ежедневной церемонии у ворот, сигнальному звону, придавали особое значение.
Генералы — начальники казенного завода — не любили гудка. В гудке слышна смутная тревога: сегодня это сигнал к работе, завтра — к забастовке. Завоет гудок, и выбежит за ворота тысяча-другая мастеровых, все десять тысяч выбегут, и полезут на бочку ораторы, и взовьется красный флаг над толпой.
Нет уж, пусть на других заводах гудок, а на Устьевском — ровный, глубокий звон колокола — утром и вечером, в мирное время и в годы войны.
Напротив завода собор. В заутреню заводская вышка и колокольня перекликаются. И потому генерал-начальник приказал отлить на заводском колоколе славянской вязью: «В поте лица твоего будешь добывать хлеб твой».
Нет, с колоколом спокойней. Махальному за то и деньги платят, чтобы люди поучались, глядя на него: смекай, мол, человечек, какой легкий хлеб выпадает на старости, если не станешь дурить смолоду, не требовать от бога и царя невозможного.
Да и не только в старости можно добиться благополучия, а раньше. Никанорову и сорока нет, а вот поставили в махальные. Пришел он с японской войны, года два походил каталем в старой мартеновской, а потом и в махальные вышел и через год был старшим махальным. Роста саженного, всегда свежевыбрит, георгиевская медаль за подвиг под Ляояном.
Никаноров выстаивает у чугунных ворот завода восьмой год. Работы мало, а уважения от мастеровых еще меньше. Когда толпа растекается по мастерским, приходится слышать обидные слова. В лицо называют «статуем», «вставной душой» и даже «сморгонской гвардией» (всем известно, что под Сморгонью в особой школе обучали потешных медведей). Ну что ж… Пусть называют — служба у Никанорова верная, и старость его ждет спокойная.
С ночи повис туман. К утру он так сгустился, что закрыл весь поселок. Поселок лежит в котловине. Когда поезд приближается со стороны Москвы, пассажиру кажется, что вагоны катятся все вниз, вниз и вниз. Едва видны стали длинная улица перед воротами и полукруглый канал за нею, обрубки черных свай над льдом, а дальше — снежная пелена без конца, непроглядная в густом тумане.
Улицы пусты, пуст и завод. Кто же придет сегодня на звон колокола? Уже с полмесяца стоят все цехи. Но в свой час Никаноров был уже на своем месте, у вышки. Поднялся он до света. Постучали кнутовищем в темное окно его дома. Мужик из ближней деревни привел на базар корову и нетеля. Резали здесь же, в сарае Никанорова. За постой два рубля, за корову два рубля, за нетеля рубль. К Никанорову отходят рога, копыта, требуха. Еще три рубля.
Три года назад Никаноров собирался поставить свой мясной ларек на базаре, но грянула война — пришлось держаться за свое место. Махальный, как и весь завод, на броне, а это стоит дорого — жизни.
И стал Никаноров исподволь заниматься мясным промыслом, да так, чтобы без постороннего глаза. Мясо намного подорожало («Докупу нет нам до него, грабители!» — кричали на рынке жены мастеровых), деньги в поселке пропали еще до забастовки. Даже с таким простым делом, как убой коровы, стало беспокойно.
Пришел Никаноров на свой пост хмурый. Он молча поздоровался, пошагал по площадке, ежась от сырости, затем сказал:
— Зря, зря все это, Егорыч, ни к чему.
— Что зря?
— Говорит мне вчера Реполов…
Второй мордач взглянул с уважением на махального. Реполов — помощник начальника завода, генерал.
— Говорит он мне вчера… «Хоть завод и закрыт, а ты должен быть в полном порядке, и чтобы ратный крест и кокарда, и чтоб звон такой же был, как раньше, и махай так же». И даже за грудь меня взял, чтоб грознее было. Зачем звон?
