Сыновний зов - [2]

Умейте ценить жизнь во всех ее проявлениях, не разучитесь удивляться этому великому чуду — и она раскроется вам в своей красоте и поэзии; найдите в себе талант и смелость взглянуть на мир глазами восхищенного человека, будьте сердцем как дети — вот чему учит нас эта книга маленьких рассказов Василия Юровских, большая часть которых написана в жанре, напоминающем либо тургеневские «Стихотворения в прозе», либо пришвинские «Незабудки». Некоторые, лучшие из них, я рискнул бы назвать песнями в прозе; поэтика таланта Василия Юровских действительно во многом сродни поэтике именно русской народной лирической песни.

Может быть, эта песня и не громка, и не заливчата, и, конечно, не раздольно-могуча, но, несомненно — это своя песня, западающая в сердце своей искренностью и проникновенностью. Незаемная, чистая, несуетная.

Юрий Селезнев

Отцовы ягоды

Отец свешивает голову с печи, сдерживает подступающий кашель и наказывает нам с крестником:

— Мосотык-то оставьте в таловом кусте правее притона. Ну… лодки-то где ране ставили мы, куда с чисти выплывали к берегу. Дак от куста тово прямо и ступайте. Кочки кончатся, камыш будет. И ево проходите. А дале под ноги глядите: тут ягода должна. По мху-то у чистины сыздали видать, обирают ее рыболовы. А в мелко-редкой осочке, на лавде, не враз догадашша, што есть она.

Кашель оборол отца, и он надсадно, до слез, вздрагивал, тряс плешивой головой и хватался за широкую грудь. А когда провздыхался и вытер щеки, попытался улыбкой скрыть свою печальную тоску. Через четверть века после войны контузия снова ударила по нему и отец обезножил. Спутанный конь и то ловчее скачет, чем передвигается наш тятя. И хоть умом-то понимает: не ходок стал, по часу порог избы осиливает, а все равно просится душа в леса и на озера, все равно не верится ему, будто был да сплыл он, самый первый проходатель округи.

— Ишшо, — сипло шелестит отец, — есть курешок ягодный южней притона, в самом углу Зарослого. Его никто не знает. С большого стекла в проушину проплывешь на плесину, и там он, на лавде. Я раз-два натыкался до войны, а опосля не довелось мне там ягод побрать. Все мечтал обойти лавдой озеро и не собрался. И топерь гребтится-хочется, да куды уж…

Резво уносит нас мотоцикл из села. Глядь, а от Уксянки остались высокими метлами тополя с ветлами, и лишь мягкая сизая пыль плывет-высеивается на жнивье. Вон и ложок, а за ним и озеро Зеленое округлится у дороги, а там до Зарослого рукой подать. Нырнули-вынырнули из ложка, и всего успел я заприметить, как распахнулся ветер и обредевшими листьями тальник заоблизывал конопатую березку в кустах. Видать, охота ему, чтобы она стала чистая телом, как и взрослые березы берегом ложка. И еще запомнилось: в рукаве ложбинки засвежевшая отава и словно наструганный ворох листвы возле кустов.

Уносит нас мотоцикл, а мне почему-то неспокойно и грустно. Когда-то тятя пешком здесь топал, и я тоже хаживал. Никуда не торопился и не суетился, успевал осень почувствовать и много дум передумать, многое увидать такого, чего никогда не достанется памяти, если сидеть сложа ноги в машине.

Задержалась грусть, а тут и озеро Зеленое накатывает на положистый берег зеленые даже поздней осенью зыбкие воды. Восточным берегом березы и тальники окружили озеро. Листья с берез опали по тихой погоде и солнечно упятнали-высветили землю в рост каждого дерева. Как есть тень берез из листьев…

— А где притон-то? — озирается крестник, когда я подаю ему знак остановиться. Его и верно не заметно: затянуло осокой-резукой и тростником широкую и чистую вплоть до озерного стекла прорезь. Пойми-угадай, что когда-то плавали здесь на лодках, что был тогда весело-сухой берег озера притонным местом. Да если бы и тянулась жилой прорезь, все одно ничего бы не напомнила она моему крестнику. А я на какое-то время забыл, зачем мы пригнали сюда…

Память вернула меня назад. Никакие годы не вытравят из нее светлую теплынь июньского вечера. Мы с дядей Ваней искупались на маленьком озерке — оно плескалось чуть ли не в середке села, — и вразвалку шагаем к своему дому. Дяде не в диковинку, в давнюю, сызмальства привычку пасти колхозных жеребят, а я впервые пробыл с ним весь день на поскотине за Долгим болотом. Ро́вней пусть и не чувствую себя, но поглядываю по сторонам с затаенной важностью.

Только та первая работная радость темной молнией ускользнула из головы, когда дядю остановил у пожарной каланчи Григорий Петрович Мальгин. Он отец дядькиного дружка Афоньки. Всегда улыбчиво-приветливый высокий старик сегодня сутулился, был, тревожно угрюмым.

— Ваньша, Ваня… — С болью глянул он на дядю и долго мялся, не решался сказать что-то шибко страшное.

— Да што, што, Григорий Петрович? Уж не случилось ли чего с Афонькой? — испугался дядя Ваня.

Работали они с другом в разных колхозах, и мало ли что могло произойти за день. И необъезженные жеребцы не одного парня изувечили, а то когда трактор после переподтяжки заводить начнут — рукояткой зубы выбьет или руку перешибет.

— Беда, беда, Ваня… Ерманец, будь проклят, напал на нас… — застонал, заскрипел зубами Григорий Петрович. — Эх, ребята, родимые вы наши ребята!!. И вы не миновали ерманца… А мы-то думали: последних он нас газами травил, железом рвал…