Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра - [21]

— Идите к черту! — невесело отозвался Ройс. — Да не тычьте вы все время этой пешней. Только, когда я попрошу.

— Ладно, — примирительно сказал Водопьянов, видя, что Руперт явно не расположен к шуткам.

Они двигались не по снегу, а по толстому слою толченого льда. По этому сухому кристаллическому покрытию, когда оно лежало на твердой ледяной подушке, сани шли сносно, но стоило им въехать даже в неглубокий снежный занос, и они застревали; Руперту приходилось снимать лямки и толкать их сзади.

Водопьянов страдал, глядя, как надрывается Ройс, и пытался ему помочь, изо всех сил работая своей длинной пешней. Кругом, в свете серого арктического дня, расстилалась тусклая ледяная гладь, которую там и сям пересекали белые, до блеска вылизанные ветром заструги. Над их бесчисленными гребешками, над безмолвным простором застывшего моря носились хрупкие кристаллики снега.

Они не разговаривали, ни разу не перебросились лишним словом, и, хотя здравый смысл подсказывал Руперту, что вся эта затея безнадежна, что-то другое, помимо здравого смысла, не позволяло ему опустить руки. Источником, питавшим это «другое», были его странные жизненные принципы и сознание своего человеческого долга. Это-то и поддерживало его, толкало вперед. За этот первый день, который длился четыре светлых часа, Руперт выполнил, прихватив еще бледные сумерки и изрядную часть ночи, тот минимум, который установил для себя, — семь километров. Во всяком случае, он так считал, когда остановился на ночлег.

— Придется сходить назад к самолету, — сказал он Водопьянову, стащив койку на лед и поставив над ней палатку.

Водопьянов был рад, что кончился этот тяжкий день — еще один долгий день его мучительной беспомощности.

— Зачем? — спросил он. — Что случилось?

Руперт на минуту присел, обессиленный усталостью и болью в натруженных плечах и стертых ногах.

— Это не сани виноваты, что нам трудно ехать по снегу, — сказал он русскому, — а мои ноги. Мне нужны лыжи.

Водопьянов не стал спорить.

— Я думал об этом, — признался он, — еще до того, как мы тронулись в путь, но что было зря говорить? Откуда взять лыжи?

— А желоба, которые я оторвал?

— Они же металлические…

— Ничего, сойдут, — сказал Руперт и встал. — Я ненадолго. Но если до утра не вернусь, вы не волнуйтесь. Может, я там заночую.

Прежде чем отправиться в путь, он впервые за день приготовил горячую еду из растопленного снега и комплексного концентрата, а затем, оставив Водопьянова в палатке, двинулся назад по своим следам, поблескивавшим при свете луны, к самолету, который неясно маячил на темно-синем горизонте.

Над бескрайней белой пустыней висела гнетущая, почти осязаемая тишина. Руперт чувствовал себя таким заброшенным, что даже боялся об этом думать. В этом абсолютном одиночестве мысли его часто обращались к Джо: сейчас он любил жену больше, чем когда бы то ни было, и чувство его было бы нежным, трепетным, даже страстным, если бы в нем жила хоть какая-то надежда, если бы он хоть чуточку верил, что увидит ее снова.

Но в его мыслях не было места будущему, и поэтому он уже не страшился думать о почти неминуемом конце. Шестьсот пятьдесят километров по льду: сорок, пятьдесят, семьдесят дней такого пути? Представить себе это было можно, но надеяться на удачный исход — никак.

Глава десятая

Джо верила теперь, что мужа больше нет в живых, тем не менее мириться с этой мыслью она еще не научилась. Неужели не осталось хотя бы последней, зыбкой надежды? Американцы не обнаружили никаких следов. Но это еще не доказывало, что Руперт погиб. Никто и ничто не сможет ей это доказать. Он исчез, надолго исчез, твердила она себе день за днем, месяц за месяцем, пока не освоилась с этой мыслью. Это была правда, против которой, как ни мучительно, спорить было нельзя. Руперт не возвращался.

— Нытья от меня вы не услышите, — говорила она матери Руперта, приехавшей из Сен-Жерменан-Ле, возле Парижа, где она жила среди грушевых садов в старом, но роскошном, полностью перестроенном охотничьем домике.

Джо была резка со своей свекровью — маленькой, прелестной, одетой по последней моде дамой, сохранившей и в старости наивность молодых лет. На людях свекровь держалась прекрасно, даже бывала оживлена; она по-прежнему следила за своей внешностью: волосы ее были тщательно уложены, лицо, как всегда, искусно подкрашено, но при всем этом заметно было, что она испугана, растерянна. Разговоров о Руперте она избегала и не желала даже слышать намеков на то, что он погиб: будучи очень суеверной, она считала, что, если Руперт еще жив, разговоры о его гибели могут оборвать ниточку его жизни.

— Не надо горевать раньше времени, Джо, — ласково сказала она невестке. — Пока что я буду жить у тебя. А там мы решим, что делать.

— А что надо делать? — отрезала Джо. — Я не собираюсь ничего менять. Надо только, чтобы Роланд знал.

— Что ты!

— Он должен знать. Он мальчик умный, у него есть глаза и уши. Я больше не могу повторять ему, будто отец просто задержался. Он видит меня насквозь…

— Прошу тебя, ничего ему пока не говори, — умоляла миссис Ройс.

Джо пожала плечами.

— А как Тэсс? — спросила свекровь. — Пожалуйста, будь с ней поосторожней. Она на редкость понятливый ребенок.