Сын Сарбая - [53]

Недолго думая Зейна догнала его:

— Салам, Дардаке! Что с тобой, куда ты несешься?

— Не все ли тебе равно? Иду, значит, надо…

— Как ты мне отвечаешь! И еще называешься другом.

Он смутился и пробурчал:

— Разве можно все говорить… девчонке? Вы же болтушки…

— А что у тебя в бурдюке?

— Молоко…

Она топнула ногой:

— Говори же! Ну что ты замолчал? Кому молоко?

— Больному товарищу.

— Какому? Из школьников никто сейчас не болеет…

Дардаке нахмурился. Подумать только, какой тон она себе позволяет!

— Знаешь что?

— Что?

— То, что ты еще не доросла. Уверена, что товарищи могут быть только в школе… Ничего тебе больше не скажу, противная ты тараторка, вот и все!

Она подбоченилась:

— Вот, значит, как!..

Смотри-ка, во что превращается этот мальчишка! Забыл дружбу, забыл все добро, которое сделали ему. Если высокий и сильный, можно, значит, так себя вести с товарищами? Большой рост и крепкие мускулы — разве этого достаточно, чтобы считать себя взрослым? Она ведь как-никак отличница и комсомолка, у нее есть право знать, что происходит с непутевым одноклассником.

— Ты дождешься, что поставим о тебе вопрос на собрании!

Дардаке снисходительно усмехнулся. Ну, раскипятилась девчонка!

Правду говоря, ему даже нравилась ее горячность. Щеки раскраснелись, а глаза так и сверкают.

— Почему ты стал таким? — продолжала Зейна.

Дардаке пожал плечами:

— Каким?

— Странным, вот каким. Убегаешь от ребят, на уроках сидишь невеселый, невнимательный…

— А еще?

— А еще то, что держишься, будто не школьник-семиклассник, а взрослый парень.

— Ну еще, еще!..

— Не дразнись, противный! — Она чуть не плакала от злости. — Еще то, что не вступил в комсомол до сих пор. И то, что… не носишь пионерский галстук.

Дардаке искренне расхохотался. Его громкий хохот разнесся в морозном воздухе по всему кыштаку.

— Галстук? Значит, пионерский галстук? Я? Чтобы насмешить весь кыштак?

Он расхохотался еще громче.

Зейна резко отвернулась и побежала. Никогда она не простит ему этого глупого хохота.

* * *

Утром, передав через больничную нянечку бурдючок, Дардаке подходил к окну и кричал сквозь двойную раму:

— Алапай, Алапай! Ну как, лучше тебе?

Заслышав голос товарища, больной, оторвавшись от книги, поворачивал к окну лицо и улыбался. Видна была его широкая грудь, из-под одеяла с белым пододеяльником торчала огромная нога в гипсе. Держа в руке книгу, Алапай что-то кричал; слов почти не было слышно, но по движениям губ Дардаке понимал, что товарищ его и сегодня повторяет то же, что вчера:

— Жакшы — хорошо! Я чувствую себя хорошо, иди в школу!

И, хотя Дардаке не был очень уж опытным человеком, даже он догадывался: если в такую рань Алапай взялся за книгу, значит, боль его разбудила ни свет ни заря. «Неужели он может читать? Наверно, делает вид, чтобы успокоить меня». Так думал Дардаке по дороге в школу. Он все больше дивился железной выдержке товарища.

Как только раздавался звонок, Дардаке срывался с последнего урока, не дослушав учителя, и, расталкивая ребят, несся в больницу. Он поспевал как раз после обеда, пока еще не начинался мертвый час, и хоть пятнадцать минут мог поговорить с Алапаем.

Никто этого парня не навещал — ни мать, ни отец, — один Дардаке. Почему? Расспрашивать было нельзя. Если кто пробовал, живо отлетал от Алапая. Соседи по палате уже знали его гордый нрав и не задевали его семейных дел. Впрочем, кое о чем можно было догадаться. Отец и мать Алапая пасли скот в горах. Сын был с ними, помогал им. Поехав ненадолго в кыштак, по-глупому сломал ногу. Наверно, отец не мог ему простить такую оплошку. Мамбеткул был всем известен как грубый, несправедливый человек. Он, наверно, и жене запретил навещать сына.

У Алапая, как показал рентген, кроме вывиха, в кости была трещина. После того как наложили гипс, он мог бы лежать дома. Только некому было там за ним ухаживать. Узнав обо всем этом, Дардаке стал приходить к Алапаю и вечерами.

Уже через неделю больной поднялся и скакал по коридору на костылях. В любое время он выходил в теплую переднюю, где разрешалось курить и громко разговаривать. Часами мог стоять крепкий парень на одной ноге, даже не опираясь на костыль. Сидеть ему было труднее — мешал гипс.

— С того дня, как у меня сломалась нога, — любил повторять Алапай, — я стал вроде бычка, поставленного на откорм. Вкусная еда, чистая постель, казенная одежда. Да еще ты мне приносишь. Нет, не уйду отсюда, так мне тут нравится.

Вот шутник! Он все время улыбался, подсмеивался над собой. Никто не слышал от него ни одной жалобы. Алапай так и не рассказал никому, что в несчастье его виноват Дардаке, и ни разу не упрекнул парнишку даже намеком.

Но вот однажды Алапая навестил Чекир. Дардаке давно знал его щедрость. Он перещеголял самого себя. Приехал с большим мешком на лошади и как начал вытаскивать… Тут и жареное мясо, и манты — пельмени величиной с кулак, и банка варенья из районного магазина, куда он, оказывается, заезжал… Воспользовавшись тем, что медсестра куда-то вышла, Чекир вынул из мешка и быстро поставил в глубь тумбочки Алапая четвертинку водки.

— Зачем? Тут запрещено, — зашептал Дардаке.

— Молчи, дурак! — отмахнулся Чекир. — Алапай не мальчишка. Выпьет — станет веселее. Больше ничего с ним не будет. От такой ерунды никто не опьянеет.