Сын палача - [6]

У Федьки в голове промелькнуло: неужто фартовый он, этот Бежевый? А его, Федулу никак себе в наводчики хочет приспособить… Для любого мазурика счастье – к фартовому люду прибиться, – а ему отчего-то колко стало сидеть на табурете…

Но фартовый – это еще что! А чего доброго, работает Бежевый в ГПУ и желает какого-нибудь хорошего человека упечь на Соловки. Федька как подумал – уже ни борща, ни трешницы ему не хотелось. Не приносят они счастье, иудины деньги.

Но, оказалось, следить надо за типом одним, которого давно бы удавить следовало. Про этого типа по прозвищу Упырь знали все мазурики на Сухаревке. Да упырем он, в сущности, и был самым настоящим! Иногда (тоже вот, кстати, деньжат или борща посулив) заманивал к себе кого-нибудь из мазуриков, и потом иного из них находили…

То есть трупешник его находили. Да в таком виде… Федька однажды увидел – его чуть не вырвало.

Зачем этот Упырь понадобился Бежевому, было неясно, но последить за ним, да еще за трешницу… Отчего ж не последить! Да и дело нехитрое: сиди, как прежде, грейся у своего котла, только не забывай втихаря за Упырем, если он появится, все время приглядывать. А вечером возвращайся на Мясницкую к Викентию Ивановичу, докладывай, видел ли Упыря, и получай свою тарелку борщецкого с мясцом да еще и деньги в придачу.

Чудеса!.. При таком довольствии, да ни за что, он, Федька, эту зиму уж точно как-нибудь перекантуется, не помрет!..

Впрочем… …

А что, если этот Викентий – легавый с Петровки, а то и с Лубянки? Тогда, коли мазурики узнают, к кому он по вечерам захаживает, живым, поди, утопят или в том же котле, или в говенной жиже. Не то что эту зиму не переживешь – и до зимы-то навряд ли дотянешь, тут уж никакой борщецкий не спасет. Так что умом думай, Федуло, коли вправду жить хочется…

Он и думал, подчищая тарелку ломтем хлеба.

Бежевый тем временем посмотрел в окно, откуда просматривался весь двор, и вдруг вид у него стал хмурый.

– Похоже, придется нам прервать наш разговор, – вздохнул он. – Ступай-ка ты покуда вон туда, в кабинет, и закрой хорошенько дверь. После поговорим.

Федька, перед тем как встать, тоже глянул в окно и увидел, что через двор к подъезду идет однорукий, пустой рукав телогрейки был у него засунут в карман. На душе сразу стало совсем погано, потому что этого однорукого он знал – кто-то на Сухаревке тайком ему показывал.

То был бандюга-одиночка, который звался Клешня, – пожалуй, самый страшный человек из всех, о ком Федька-Федуло когда-либо слышал. Поскольку уцелевшей своей клешней (давшей ему и прозвище) стрелял через карман из нагана без раздумий и всегда без промаха. Делал это обычно, когда бывал трезв, хотя трезвости в себе на дух не переносил, от нее становился злым, как дьявол. Если на Сухаревке углядывал Клешня, что у кого-то кошелек с деньгами, – всё, можно тому гроб заказывать. Зато сам Клешня к вечеру будет пьяный и безопасный до следующего утра.

– Если к вам – не открывайте ему, дяденька, – предупредил Федька.

Но тот на него, на Федьку же, и озлился:

– Я тебе что сказал? А ну марш в кабинет! – С этими словами крепкой ручищей схватил мальчишку за плечо, проволок по коридору, запихнул в какую-то комнату с книжными шкафами и закрыл за ним дверь.

В ту же минуту во входную дверь позвонили, и Бежевый пошел открывать.

Федька сжался, притих, ожидая, что вот сейчас громыхнет выстрел…

Выстрела, однако, не последовало. Федька-Федуло прильнул ухом к двери и услышал хриплый голос Клешни:

– Вольницкий, не узнаёшь?.. Вспомни, вспомни питерский университет, а потом, уже при совдепах, московский цирк… Ты там – борцом, а я – одноруким Вильгельмом Теллем: пулей из нагана яблоко с головы у ассистентки сбивал. Ну что, теперь узнал? – И что-то добавил не то на немецком, не то на французском.

– Я сразу тебя узнал, Долин, – сказал Бежевый. – Что ж, давай проходи.

Вот оно как! Значит, по фамилии он не Непомнящий вовсе, а какой-то Вольницкий!.. Это ладно бы еще; но Клешня-то, Клешня!.. И в университете, похоже, учился, и в цирке служил, и по-иностранному, оказывается, разговаривает!

Они вошли в комнату рядом с той, где сидел Федька, и голосов их более не было слышно.

Но долго тут сидеть мальчик не собирался. Если Клешня все же пристрелит Бежевого, или как там его (Непомнящего? Вольницкого? поди разбери), – то затем наверняка обшарит всю квартиру. Тогда уж вторая пуля – ему, Федьке, тут и к гадалке не надобно ходить.

На цыпочках он вышел в коридор, надеясь неслышно выскользнуть из квартиры, но в какой-то миг любопытство все-таки пересилило страх. Он подкрался к двери соседней комнаты.

Дверь была лишь слегка приоткрыта, и сквозь щель все было хорошо видно и слышно. Лишь сейчас он обнаружил, что в руках у него тяжелая кочерга – видно, попалась под руку по пути, в коридоре. Хотя что эта кочерга против нагана? Тут помощи от нее не больше, чем от кукиша.

Он услышал, как говорит Бежевый:

– В Крыму, значит, руку потерял?

– Да, в двадцатом годике, будь он трижды проклят, – сипло ответил Клешня. – Очнулся – руки нет, а вокруг уже ее величество совдепия. Надел я бушлатик какого-то убитого матросика – так и затерялся. Но обо мне-то что говорить… Однако ж не думаю, чтобы и тебе спокойно при совдепах жилось – зачем-то вон, гляжу, из Вольницкого Непомнящим заделался…