Сын охотника - [5]

Мерген с друзьями охотно побежал к верблюдице.

А Бадма тут же увел свою ватагу. У него родился план мести Мергену и его приятелям за насмешки. И он на ходу поделился этим планом со своими приспешниками.

– Ну, здорово! – выслушав Бадму, похвалил один из его дружков. – Если это удастся, то отец сам всыплет Мергену так, что он запомнит на всю жизнь.

– По тридцать копеек даю каждому, кто будет дежурить возле верблюдицы, – объявил Бадма.

Щедрость была неслыханная! И пятеро из ватаги согласились проснуться чуть свет, чтобы осуществить каверзу, за которую расплачиваться перед отцом будет Мерген.

В гостях у коршуна

Хара за день проголодался и был рад, что зеваки наконец-то разошлись. Он вошел в кибитку в надежде отдохнуть у домашнего очага, поужинать и сразу же уснуть. Но не успел переступить порог – на него набросилась мать:

– Чему ты учишь сына! В его лета мы уже пасли табуны, работали от зари до зари. Через два-три года парню жениться, а он у тебя ворон стреляет!

Хара сел возле круглого столика. Жена тут же молча поднесла ему большую пиалу холодного чигяна. Она боялась свекрови, когда та начинала бушевать, и в такие минуты ходила безмолвной тенью.

– Рано он у тебя в безбожники выходит! – продолжала старуха, – Ты позволяешь ему убивать божью тварь даже в полнолуние! Смотри, Хара, добром это не кончится. Накличете вы беду своей стрельбой! Попомни мое слово… Бог вас еще покарает за ту охоту в полнолуние.

Да, это случилось совсем недавно. Отец и сын, возвращаясь из степи, заметили стаю уток, севшую у края озера. Ну и настреляли. Пришли домой обвешанные трофеями. Рады-радехоньки. А старуха на них набросилась.

– Вы, грешники, совсем забыли о боге и его законах. Кто же стреляет в полнолуние!

Уток она выбросила собакам, а внука отхлестала ремнем.

Хара тогда смолчал. Охотничья страсть затмила ему память в тот вечер, и он забыл, что как раз наступило полнолуние… А сегодня решил: пора твердо заявить матери, что по ее законам он жить больше не будет. А сын и подавно. И, утолив жажду чигяном, Хара спокойно и уважительно сказал:

– Мама, вы же сами любите говорить, что если конь белоногий, то и жеребенок его будет таким же. Кем же должен быть мой сын, если сам я охотник? Да и что ему говорить, если он уже сейчас стреляет не хуже меня.

– В этом-то и весь грех, что в четырнадцать лет он стал таким душегубцем.

– Да какое ж это душегубство – убивать хищных зверей или птицу, которую, и сами вы говорите, бог создал на пропитание человеку.

– Пусть вырастет, станет мужчиной, а уж потом за ружье берется. А то прямо из пеленок начал бабахать.

– Было у кого, вот и научился, – парировал Хара и опять примирительно сослался на любимую пословицу матери – Сами же говорите: «Уши рождаются раньше, но рога обгоняют их в росте».

– О, господи, разве тебя переспоришь!

– Ну тогда и спорить больше незачем! – твердо сказал Хара. – Сын охотника должен стать охотником. Только еще лучшим, чем отец.

И все же, как только Мерген вернулся от верблюдицы, бабушка отхлестала сто ремнем за напрасно убитую ворону. Била она больно. Однако Мерген не жаловался. И даже не убежал, пока старуха не угомонилась.

Но бабушка напрасно думала, что внук терпел просто от покорности. Дело было совсем в другом. Пока Мерген отгонял верблюдицу к соленому озеру, он все думал об убитой вороне. Отец учил, что настоящий охотник не может быть душегубом. Он уничтожает хищных зверей, которые приносят хозяйству вред, или стреляет дичь на пропитание. Жадность отец считал противоестественной для охотника. Поэтому, когда они однажды убили за утро сразу восемь уток, а на озеро садились новые и новые стаи, он не разрешил сыну больше стрелять. «Дичь нельзя убивать и складывать в кучу, как навоз», – сказал он тогда.

Ну а ворона, убитая лишь из-за пересмешника Бадмы, пойдет, конечно же, на навоз. И это не достойное истинного охотника обстоятельство мучило Мергена больше, чем бабушкины побои. В тот вечер он долго не мог уснуть. Все чудилась серая щупленькая ворона. «Может, где-то ее ждут птенцы, – думал Мерген, – видно, прилетела на запах мяса, когда стали снимать шкуры с волка. Хотела урвать кусочек для своих малышей, а я ее бабахнул…»

Убедившись, что так просто не уснешь, Мерген решил прибегнуть к своему верному способу успокоения. Он в темноте протянул руку в сторону постели отца, нашарил висевшее на стене ружье и стал его ощупывать, оглаживать. Потрогал холодный ствол, осторожно прикоснулся к курку, провел всей ладонью по гладко отполированному прикладу. И сразу же забыл все огорчения, словно с другом пошептался. Повернулся на бок и уснул.

Отец разбудил его, когда за окном чуть брезжил рассвет, и послал посмотреть верблюдицу.

Мерген выскочил из кибитки, плеснул на лицо воды, чтобы окончательно проснуться, и, на ходу вытираясь полой отцовской рубашки, направился к соленому озеру.

Темное ночное небо начинало синеть, звезды перестали мерцать и тускнели, как рассыпанные бусинки ртути. Словно на смену звездам, в небо поднялись жаворонки и дрожали там весело поющими точками.

Пробегая мимо колодезного журавля, Мерген вдруг остановился возле убитой вчера вороны. Ворона лежала на спине, окоченевшие ноги ее со скрюченными коготками были подняты вверх, словно в минуту смерти птица хотела еще за что-то уцепиться. Перья на темно-серой грудке чуть пошевеливал ветерок. Возле закрытого глаза темнело пятнышко запекшейся крови. Потупившись, Мерген молча и виновато смотрел на убитую им птицу. И вдруг он заметил муравьев, которые вползали в клюв птицы. А когда увидел, что муравьи уже съели половину вороньего язычка, вздрогнул, словно от озноба, схватил окоченевшую птицу за лапку и вернулся к кибитке. Нашел лопату, вырыл яму за коновязью и закопал свой «грех». Лишь после этого Мерген снова побежал туда, куда послал его отец.