Сын крестьянский - [39]

Хозяин любил птиц. Они висели у оконец в клетках. Под потолком несколько перепелов подскакивали, ударялись головками в холстяные верха клеток и кричали: «пать палать, пать палать…»

Вошел, приветливо улыбаясь, князь.

— Что, Иван Исаич, на птах любуешься? Добры птахи!

Те оживленно прыгали, несколько из них пело. Князь, вторя им, засвистел и защелкал. Птицы еще громче заверещали.

— Узнают они меня. Сколь я их во младости моей переловил! Несть числа!

Воевода ударил в ладоши. Вошел старик дворецкий.

— Принеси нам, Петрушка, что-либо поснедать. Пословица гласит, чай: голодно брюхо — к разуменью глухо, — обратился он к Болотникову.

Принесли жареного поросенка с начинкой из гречневой каши и сулею с романеей. Сытный был утренник и винцо доброе. Сам дворецкий прислуживал.

— Убирай, Петр, со стола. Народ ко мне не пускай. Обращаясь к Болотникову, словоохотливый воевода начал:

— Недавно отсель, из Путивля, отошел с войском сотник Истома Пашков, к Ельцу двинулся, супротив царских войск. А ныне ты, Иван Исаич, явился. Чел я грамоту твою из Самбора от великого государя. Великий государь Димитрий Иванович, богом спасенный на благо нам, у ляхов кроется. В Москве убили не его, другого… — Шаховской отвел глаза. — Про тебя в грамоте прописано, что ты зело смышлен, науку ратну ведаешь и что поставлен ты отныне большим воеводою. Если так, войско получишь. Покуда поживи у нас, приглядись. В Путивле дело великое с божьей помощью зачалося. Люди надобны, особливо разумные да ученые. Ты, Иван Исаич, приглянулся мне. С разумным человеком люблю побеседовать. Скажи-ка ты мне, добрый молодец, какого ты роду-племени, где родился, с кем водился? Обскажи по порядку, нам не к спеху.

Болотников рассказал про себя правду. Много про Венецию сообщил он. Князь охоч был узнать про иноземщину. Все спрашивал, как там живут и что делают.

Иван мысленно преобразился в Джованни. Полетели, как чайки, птицы белые, картины прошлого перед изумленным князем…

— Много и там нищеты, жестокосердия, — продолжал рассказывать Болотников. — Грязи да крови уйма. И там богачи народ жмут!

Болотников заговорил об искусстве итальянском, об эпохе Возрождения. Князь многое знал и с интересом слушал о впечатлениях своего собеседника.

— Мы же их от татаровья оградили во времена оны! — воскликнул Болотников. — Без нас татарские орды нахлынули бы на всех тех иноземцев да так помяли, что худо бы им было. Дать бы нам только срок, князь, да покой от недругов… Не угнаться бы им тогда за шагами семиверстными русских богатырей, — продолжал он взволнованно, сверкая глазами. — Придут времена, когда Русь народам путь жизни укажет!

Шаховской кивал согласно головой.

— Куда как много богатств на Руси, — заметил он. — Поднять их надо. Да не лежебокам-вотчинникам сие под стать. Сила надобна молодая. Чел я летописцев наших сказания. И рудознатцы у нас великие бывали, муроли, розмыслы, литейных дел мастера, лекари… Чего греха таить, наши князья да бояре в ссорах своих да в крови многое потопили… Ну и притом иго татарское… Царь Иван Васильевич сколь много создавал. Печатный двор поставил. А наш пушечный двор на Неглинной реке в Москве погляди, ни у немцев, ни у свеев, ни у фряжин такого не сыщешь. А ныне снова князья да бояре назад Русь ведут, как в оны времена князья-удельщики ее губили. Эх, да что толковать, Исаич, что баять! Как подумаешь-погадаешь, сколь могуча земля наша да сколь много нового Руси надо, голова окрест пойдет. А воззришь на неповоротов да лежебоков брадатых, наших бояр, тошно станет! И высказать добро о новшествах, кои потребны нам, не моги, особливо при боярстве именитом. По их разуменью — стоит земля на трех китах, и ладно, и не моги думать инако.

Шаховской, воодушевясь, вскочил и стоя продолжал:

— Про филозофы эллински тебе ведомо? Чел я книгу греческую, так в ней толкуется, что во всем перемена жизни есть. Все, дескать, меняется. «Панта реи», глаголет тот филозоф, «все течет» значит по-греческому. Гераклит — имя того филозофа. Боле чем за пять сотен лет до Христова времени жил. И истины переменчивы. Сегодня одна, а позже уже иная. А наши уперлись в стену — и ни шагу. Почни я им так сказывать, как тебе, — завопят: еретик, чернокнижник, сосуд дьявольский… Дурни, дурни несусветны! — воскликнул разгорячившийся князь.

Молодостью блистали из-под косматых бровей глаза его, и как-то ближе стал он Болотникову, который задушевно ответил:

— Эх, Григорий Петрович, хоть бы и стояла земля наша на трех китах, да, видно, взбесились те киты, шатается Русь. Замутилось все у нас. А мыслю я, что это к добру. Чаять будем, что придет время радости. Не мы, так потомки наши добудут ее. И будет она, радость всенародная! Хоть не скоро, а сбудется сие беспременно! А что касаемо истины, то я мыслю так: есть она, истина, а только надо к ней путь найти, познать ее. Истина есть, да не всегда ведает ее человек.

Князь и Болотников распрощались, очень довольные друг другом. Шаховской распорядился, чтобы дворецкий выдал Болотникову русское одеяние взамен иноземного, в котором он явился. Оделся Иван Исаевич как нельзя лучше. Нижнее белье полотна тонкого. Шелковая рубаха, воротник, кромки разноцветными шелками вышиты. Черные суконные шаровары вправлены в красные сафьяновые сапоги. Поверх — вишневый кафтан добротной материи, подбитый шерстью, чугой называется. Сабля дамасская, кривая. Пистоль за поясом. На голове — парчовая, багряного цвета мурмолка.