Сын крестьянский - [29]

Трагический случай в его семье, частый по тем временам в Венеции, ускорил развязку.

Вероника, что-то напевая, стряпала в доме. Пьетро рылся на дворе в песочке. Иван сидел на лавочке у дома, предавался своим мыслям. Невдалеке расстилалось тихое, в дымке, море.

К берегу подплыла гондола. Два человека вышли из нее и молча пронесли мимо стоявшей на берегу смеющейся пары носилки. На них лежал покрытый циновкой неподвижный человек. Торчала черная, иссохшая рука. Открытое лицо тоже почернело. Носилки увидела из окна и Вероника, выбежала за калитку.

— Джованни! Кто это?

Иван в недоумении ответил:

— Мертвый… Какой черный…

Он увел жену и мальчика в дом.

Уже второй день шли зловещие слухи:

— Черная смерть! Мрут люди!

Страшно стало в городе и окрестностях. Паника охватила народ. Люди в темных балахонах провозили на гондолах трупы за трупами. Обычное движение по каналам резко сократилось.

В тот же день, к вечеру, растерянная Вероника прибежала на берег, где Иван возился с рыболовной снастью.

— Джованни, милый, иди… Иди скорей… Пьетро! Он… Он…

Почерневший мальчик, зараженный чумой, умирал, сжимая в ручке игрушечного паяца.

Люди в темных балахонах увезли маленького Пьетро. Обитателей дома — Веронику, Ивана, старого Градениго — переселили. Дом заколотили.

Они чудом остались живы. Вскоре чума пошла на убыль и исчезла.

Как ни тяжело переживал Иван потерю сына, он не переставал думать о возвращении на родину. Со смертью ребенка пало главное препятствие. Вероника теперь останется с отцом, если не захочет последовать за ним, своим Джованни. С его отъездом Вероника сможет жить, как и до встречи с ним. Все пойдет в доме по-старому. Эта мысль снимала большое бремя с его совести.

Иван глубоко, искренне любил Веронику, сроднился со стариком Паоло, но все это уходило куда-то вдаль при мыслях о возвращении на родину и об участии в той великой борьбе, которая, по-видимому, там началась.

Тяжело стало дома.

Иван сорвался с места, сказал жене, что едет по делу в город, и ушел. В пути вспомнил с тоской: «Я отца с матерью бросил, а как их любил! Как любил! Видно, так и ныне свершится! Судьба, знать, такая моя!»

В городе он зашел в знакомую остерию, где когда-то сидел с Вероникой и скромно пировал с ней. Хозяин был все тот же, веселый, толстый, как и тогда, слегка под хмельком. Иван занял местечко в углу, потребовал вина. Стал прислушиваться, и все с большим вниманием, к разговору за соседним столиком. За кувшином вина беседовали двое, видимо, служащие из коллегии внешних дел.

— Откуда же вернулся теперь мессерэ Бартоломео Песталоцци?

— Из Польши. Туда другого посла назначают. В Польше очень тревожно. Аристократы польские все вздорят между собой. Он про Московию рассказывал…

— Ну-ка, что там?

— На Руси Димитрия, не то ложного, не то истинного царя, убили. Князь Шуйский царем стал, а против него другие войной идут, и чернь взволновалась. Началась междоусобица.

За соседним столиком продолжали говорить, но Иван больше не слушал. Повторял про себя: «Чернь взволновалась! Этого и надобно было ждать. Народ поднялся! Так я и мнил!..»

Он вскочил, подошел к стойке, стал расплачиваться с хозяином. Тот узнал его.

— Мессерэ, а я вас помню! Вы здесь с молодой женой тогда сидели, винцо распивали.

Толстяк заулыбался, потом прибавил:

— Что-то вид у вас беспокойный…

— Уезжать собираюсь.

Хозяин не стал любопытствовать, куда хочет он ехать, протянул на прощание руку:

— Счастливого пути!

Уходя, Иван напряженно думал: «Счастливого, несчастливого — что будет, не ведаю. Токмо знаю: ехать надо! Вероника и Градениго проживут без меня».

Болотников зашел к Альгарди. «Прощусь. Человек верный. Уму-разуму меня наставлял. Человек справедливый!»

При входе Ивана Альгарди читал какую-то старую рукопись. Отложил ее и пытливо взглянул на вошедшего.

— Ты что, Джованни, не в себе? Расстроен чем?

Иван ответил не сразу. Сел на стул; собираясь с мыслями, погладил волосы, взглянул на портрет Леонардо да Винчи и решительно произнес:

— Слышал я, мессерэ Альгарди: на Руси междоусобица началась, чернь взволновалася. А я кто? Чернь и есть; и за нее стоять буду. На Русь еду. Решил твердо.

Альгарди радостно, взволнованно взглянул на него, воскликнул:

— Раз решил, значит, надо! Из Джованни опять Иваном хочешь стать? Хорошо! Успеха в твоем деле, в нашем деле желаю! Стой за правду! Подожди минуту!

Альгарди достал из-под кровати сундучок, открыл его ключом, вытащил мешочек с чем-то тяжелым.

— Бери! Не вздумай отказываться: обидишь меня.

— Что здесь? — спросил Иван.

— Сбереженные мной дукаты. У меня еще есть, не пропаду. А тебе деньги в пути нужны: и приодеться надо, и оружие купить. Бери! Прощай, друг!

Иван взял деньги. Они, со слезами на глазах, обнялись.

Идя домой, Болотников решил никому ничего не говорить, с Вероникой и старым Паоло не прощаться, как когда-то с родителями.

Последний вечер дома он был весел, даже чересчур весел. Только глаза его лихорадочно блестели. Смеялся, шутил. Крепко обнял жену, пожелал покойной ночи Градениго. Ушел спать в садовую беседку.

Утром на столе Градениго нашел записку:

«Моя дорогая Вероника! Люблю и любить буду всегда. Все же возвращаюсь на Русь. Еду! Прощай! Прощай и ты, Паоло!»