Сын каторжника - [39]

Однако не успел он взять их, как его взгляд упал на Милетту; бедная женщина спала безмятежным сном, ритмичное дыхание равномерно вздымало ее грудь, лицо ее было спокойно, на губах блуждала легкая улыбка: жизнь продолжалась во сне. Ей, вероятно, снился тот, кого ее хозяин в эту самую минуту готовился убить.

Это сопоставление немедленно пришло на ум г-ну Кумбу, все же не поступившему так; оно опечалило его; впервые за всю свою жизнь он упрекнул себя за равнодушие к смиренному и глубокому самопожертвованию, к самоотречению и нежности, которые составляли смысл существования его служанки; впервые он заметил, какой благородной и великодушной была она и каким мелким и ничтожным был он; и тогда ружье выскользнуло у него из рук и с грохотом упало на каменный пол; и если воздействие было неожиданным, то противодействие было внезапным: возникшее вдруг у г-на Кумба убеждение винить в своих ошибках самого себя лишь многократно усилило его первоначальный гнев. Не став поднимать ружье, он открыл замок и задвижку и, выломав палку из метлы, оказавшейся у него под рукой, бросился из дома, полный решимости употребить ее на то, что было предназначено ей Господом.

Господин Кумб побежал к стене, но, к своему великому изумлению, уже не обнаружил там лестницы. Он вернулся к дому; простыня, уличившая Мариуса, спряталась в свою ракушку; ракушкой этой было окно сына Милетты: плотно закрытое, оно обрело честный и невинный вид, такой же, как у соседних окон.

Господин Кумб начал рычать от охватившего его гнева.

Внезапно он замолк.

Из соседского сада послышалось: «Эй! Эй!» — явно ответ на свист, прозвучавший из уст Мариуса как сигнал, и это «Эй! Эй!», несомненно, произнесла женщина.

Господин Кумб подавил волнение сердца, готового вырваться у него из груди, и, стараясь придать своему голосу юношескую интонацию, как никогда ранее заинтересованный в разгадке этой тайны, ответил на зов, донесшийся из соседнего сада.

Едва он это сделал, как к его ногам упало что-то довольно тяжелое, переброшенное через общую для обоих участков стену. Это был камень, обернутый клочком тщательно сложенной бумаги, и бывший грузчик на время им завладел — что бы там ни случилось, секрет молодого человека лежал у него в кармане. Впрочем, не стоило упускать случая еще глубже проникнуть в этот секрет. Господин Кумб вновь подал голос, на этот раз не столь удачно: он услышал, как захрустел песок под ножкой той, что уходила крадучись; неизвестная отправительница послания удалялась.

Господин Кумб, ничего не ответив Милетте, проснувшейся от шума упавшего ружья и не знавшей, что и думать при виде совершенно расстроенного лица своего хозяина, взял лампу и поднялся к себе в комнату.

Вот что содержалось в поднятом им клочке бумаги:

«Печальная новость, мой друг! С тяжелым сердцем я сообщаю ее Вам, и мое сердце восстает против пера, которому выпало писать Вам это. Воскресенье, которое мы так предвкушали, станет и для меня и для Вас таким же длинным, как все те пустые и длинные дни недели, что разделяют наши бедные свидания. Я надеялась избежать обязанности присутствовать на семейном обеде, о котором я Вам упоминала; но это оказалось невозможным для меня: мой брат, разумеется, по иным, нежели мои собственные, намерениям, принял в точности такое же решение, как и я, — не показываться на этом вызывающем досаду праздничном обеде; я просила, плакала, умоляла — я говорю это Вам для того, чтобы Вы могли гордиться этим, мой друг, — но его упрямство невозможно было побороть. Наши с Вами общие планы столь настоятельно требуют от нас поступать с ним осторожно, что Вы вряд ли станете на меня сильно сердиться за мою уступку ему; кстати, моя покорность сегодня — это доброе предзнаменование нашего с Вами будущего согласия. Не падайте духом, мой друг! И объединим желания, чтобы Господь укоротил не только те часы, что держат нас вдали друг от друга, но и те, что нам предстоит пережить, пока не наступит день, когда мы сможем взаимно сдержать клятву, данную нами на прибрежных скалах. Прощайте, мой друг! Жму Ваши руки; я столько думаю о Вас, что вряд ли стоит говорить Вам: „Думайте обо мне!“

Письмо было подписано полным именем: «Мадлен Риуф».

С присущей решимостью и со всей искренностью любви молодая женщина была счастлива придать этому листку бумаги ценность векселя.

Господин Кумб стал размышлять; он крутил послание мадемуазель Риуф и так и сяк, как будто ей удалось утаить между строк какой-то важный смысл, который ему еще не удалось угадать. Каждое из своих движений он сдабривал проклятиями, полными то презрения, то ярости: первые — по поводу бесстыдства женщин, вторые — по поводу неблагодарности мужчин.

Вдруг он заметил постскриптум, чуть было не оставленный им без внимания из-за тонкого почерка писавшей.

«Только будьте как можно более осмотрительным, — добавляла мадемуазель Мадлен в конце письма. — Не показывайтесь даже вблизи нашей общей границы до тех пор, пока я не подготовлю Жана к своим желаниям; остерегайтесь завтра, в мое отсутствие, приходить в нашу дорогую рощицу, поскольку, по всей видимости, Ваш будущий шурин проведет в шале весь день, а также вечер».