Сын Грома - [48]

Утром он сел перед домом на камень и, как роденовский «Мыслитель», уперев согнутую руку в колено и положив свою тяжелую буйную голову на раскрытую ладонь, задумался. Виделось два пути. Не обращать внимания на луну и обо всем напрочь забыть. Не было никакого Назарянина. Не было никакого римлянина. Никому он не уступал своего распятия. И верно, разве можно оказаться на чужом распятии? Ведь всякому здравомыслящему человеку извест-но, что каждому — свое! Поэтому неправда все это, что на Вараввином кресте распяли другого, да еще невинного человека, да еще Сына Божьего. Враки все это! Однако на всякий случай Варавва продумал, не избрать ли второй путь избавления от наваждения — не последовать ли совету Галилеянина: покаяться и молиться, молиться, молиться. Вдруг и правда Галилеянин этот на самом деле — Сын Божий! Нет, проще все-таки забыть, решил Варавва, забыть и забыться. И он перестал следить за луной, хотя порой в лунные ночи так и подмывало выйти во двор или взобраться на крышу и поднять глаза к небу. А вдруг там ничего уже нет и все это игра больного после страшного узилища прокуратора воображения?

С того дня он перестал смотреть на луну, и все успокоилось. Веселая Шин и печальная Нун тоже успокоились и вернулись к возлюбленному и с новым жаром забавляли его. Но оказалось, что червячок внутри него не умер. Жив. И нет-нет да и шевельнется…

То ли бес, то ли какая иная неведомая сила в одну из ясных лунных ночей вновь вытащила-таки его на крышу. Он вгляделся в серебряный, слегка затуманенный полупрозрачным ночным облаком диск и опять увидел три распятия, одно из которых, — он знал, что это его распятие, — как и раньше, пустовало. Естественно, возникала мысль: а куда делся Галилеянин? Ведь на нем должен быть Галилеянин. Но думать над этим дальше Варавва побоялся. Кому надо, тот знает, куда Тот делся!

«Спокойно, спокойно, Варавва», — сказал себе старый разбойник, схватив себя обеими руками за бороду и несколько раз дернув ее книзу, чтобы сделать себе больно. Грек, который сидел вместе с Вараввой в темнице, не только научил его «торопиться медленно», но еще и мудро вещал: «Мне больно — следовательно, я существую». Умный был человек, этот грек. Только жаль, что необрезанный. Закон, увы, не позволял Варавве водить с ним дружбу. А то бы он еще чему-либо научился у афинянина.

«Спокойно, спокойно, брат, — повторил себе Варавва. — Зачем волноваться? Ведь ты уже принял мысль, что у каждого человека есть приготовленное для него распятие, на котором его рано или поздно подвесят, только человек этот либо не знает об этом, либо знает, но не вспоминает и не портит свою жизнь глупыми размышлениями. Ведь все так просто и очевидно: смертный одр — то же распятие, которое ждет не дождется каждого из нас».

Несчастный закрыл глаза и на ощупь спустился с крыши.

Борясь с наваждением, Варавва раз-другой заводил философский разговор о распятии с удалыми озорниками, приходящими поглазеть на слегка тронувшегося разумом Варавву, оставившего свою шайку без главаря. Многие из них были куда как сообразительны. Но они отмахивались, отшучивались. Они не желали знать, что их ожидает в конце их рисковой жизни. «Надоел, — говорили они ему. — Живи, пока живется-можется, и не квакай. Мало ли кто что увидит на луне? Кто-то зайца, а кто-то козла… Забудь все и радуйся, что прокуратор не прикончил тебя. Ждем тебя и даем еще месяц сроку. Потом — пеняй на себя…»

Варавва пробовал следовать их советам, старался не думать о распятии на луне, но недолго выдерживал, и нет-нет, а откуда-нибудь, из тайного места, как бы невзначай взглядывал на лунный диск и, как это ни печально, видел, что распятие все так же ожидает его.

Одна из его крошек, печальная Нун — она была чуть менее привлекательна, чем веселая Шин, но зато чуточку сообразительнее своей товарки, — видя, как мучается чем-то возлюбленный, посоветовала ему сходить в Храм либо к какому-нибудь старому книжнику или раввину.

— Толковый рав вмиг поставит господина моего Варавву на крыло, — однажды заявила смышленая Нун.

— А что, — сказал Варавва, выслушав разумную крошку. — Ты, хоть и премиленькая дурашка, но соображаешь. Что-то есть в этом.

В благодарность за мудрый совет он хотел тут же познать сообразительную и, видимо, оттого вечно печальную Нун, но мысли отвлекли его, и он отпустил возлюбленную, ограничившись поцелуем.

Но шутки шутками, а состояние нашего героя было таково, что душа его болела, как болит порой несильно, но утомительно и погано пораженный болезнью зуб. Премерзейшее это состояние, брат! А тут еще и сон случился. Прислали, видно, для вразумления. Увидел он во сне — кого бы вы думали? — Галилеянина. Такого, как видел в узилище: бледного, в крови после бичей, истерзанного, униженного, с терновым венком на голове. Узнал его Варавва и, хоть и не робкого, по общему мнению, десятка был человек, — испугался. Смотрит на него Галилеянин своими большими печальными глазами и молчит. Как понял Варавва, жалеет его Галилеянин… Потом все расплылось — одни глаза Его смотрят, пробирая до жути. «Горе мне, горе, — говорит Галилеянину Варавва. — Что делать мне, нерадивому и ленивому?» И слышит в ответ: «Не покаялся. Живешь злобно. Покайся и молись». И глаза исчезли.