Сын Грома - [46]

В этом месте показаний Вараввы прокуратор остановился, отложил бумаги и порадовался. Есть, оказывается, и другой свидетель, который видел, как склонились знамена. Значит, ему это не привиделось. А раз не привиделось, то зря радуешься: тем хуже это для тебя, Пилат, резонно оценил игемон свидетельство Вараввы. Тем хуже. Но дальше, дальше…

Потом, рассказывал Левкию Варавва, поговорив с Назарянином о всякой ерунде — вроде того, что есть истина, и так далее, прокуратор стал спрашивать у толпы, кого отпустить. Он обратился к толпе: «Вот Сын Человеческий, выдающий себя за Царя Иудейского. Он учит народ возлюбить ближнего, как самого себя, и прощать врагов своих. Он учит подставлять правую щеку, когда тебя ударили по левой. И вот — другой арестант, известный вам разбойник Варавва. Он учит, как учил Моисей: око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, ушиб за ушиб. Кого отпущу вам?»

Тут автор повествования о Сыне Громовом решил, что пора вторгнуться в свидетельские показания Вараввы и для большей ясности и объективности излагать их не от лица Вараввы, а от лица автора. К тому же Левкий многое упустил и упростил в своем документе. А читателю это следует знать. Поэтому автор берет продолжение сказания о Варавве на себя.

Итак, Варавва вспомнил, как, услышав вопрос прокуратора к толпе, от которого зависела его жизнь, в страхе зажмурился. Он было хотел воззвать к своему Богу Ягве, но не умел… Да, это был странный иудей, ибо он не знал своего Бога. Он, правда, побаивался Ягве, но никогда ни о чем не просил Его и лишь изредка благодарил за то, что Тот сделал его мужчиной и дал ему немного ума, чтобы справляться с повседневными делами и плести тенета богатым иудеям. И потому он не ждал от своего Бога помощи в этот трагический для себя момент. И сейчас Пилат, читая в каюте эти признания разбойника, отметил, что Варавва, как ни странно, справедлив к себе. Да уж, кому, кому, но только не Варавве было взывать к еврейскому Богу!

Когда же разбойник услышал крики «Варавву! Варавву! Отпусти, римлянин, Варавву», он подумал, что это сон, хотя никогда в жизни не видел снов. А толпа все орала: «Варавву, Варавву! Отпусти Варавву!»

Варавва боялся открыть глаза, взглянуть на оравших совершенно незнакомых ему людей, почему-то вдруг решивших погубить Назарянина и спасти его, лихого разбойника. Однако ему отрадно было слышать этот спасительный крик, но недоступно понять, почему иудеи предпочитают праведнику из Назарета ленивого и нерадивого безбожника Варавву. Он услышал, как прокуратор сказал стражникам: «Эти безумные иудеи не ведают, что творят. Отпустите им Варавву!» Тут прокуратор вновь отложил текст и задумался: неужели он действительно так сказал: «Не ведают, что творят».

Варавва в страхе открыл глаза и увидел, что прокуратор с отвращением взирает на толпу, на всех окружавших его людей и требует воды, чтобы умыть руки. Что ни говори, а богопротивное дело совершалось в тот день в претории. И это понимал даже Варавва.

Итак, открыв наконец глаза, Варавва увидел на Гаввафе рассерженного, умывающего руки Пилата, отрешенные лица приговоренных, священников в белых одеждах, разношерстную толпу… И вдали, внизу, он увидел Иерусалим, какого никогда в жизни своей не знал, хотя и вырос в притонах на окраине города. Он увидел тяжелые крепостные стены, окружавшие город, блистающие на солнце террасы Божьего храма, белые кубики окрестных домов в зелени масличных деревьев — и над всем этим благолепием висело легкое небесное марево. Варавва увидел мелькание ласточек в небе, кружение орлов в вышине… Вот прокуратор в красной тоге, римские центурионы с короткими мечами, кровь на Гаввафе… Обреченные на казнь… Увидел плачущих в толпе по Назарянину евреев… Тупое оцепенение сменилось острым желанием жить. Желание жить впервые за все дни заключения остро пронзило его.

Жить… Жить… Жить…

И еще он как бы невзначай, как бы мельком, страшась чего-то, взглянул в глаза Назарея, которому предстояло заменить его на распятии. В больших печальных глазах Царя Иудейского была тоска.

И Варавва, чего с ним сроду не бывало, нашел в сердце жалость для Назарянина. Прощай, бедный Иисус, друг по несчастью… Увы нам, увы… «А твоя теперь, счастливчик Варавва, задача — скорее скрыться отсюда. Вдруг этот варвар Пилат передумает?»

И, конечно же, доминировала мысль: «Спасен! Спасен! Слава Богу, спасен! И это надо же, чтобы тебе, Варавва, так повезло в жизни?» Это надо понимать, что народ иудейский любит своего Варавву и предпочитает видеть живым его, а не какого-то затрапезного Галилеянина, выдающего себя, смешно сказать, то за Царя Иудейского, то за Сына Божия. Сколько их, таких тронутых, ездит в Пасху на ослах по священному граду Иерусалиму! И надо же, чтобы так подфартило, чтобы подвернулся этот глупый Галилеянин, поучающий отвечать добром на зло. Добром на зло! Нет! Нарочно не придумаешь! Умора… Варавва с удовольствием чувствовал, что опять превращался в дерзкого громилу, которому все нипочем… И все же он не мог забыть о Царе Иудейском. Каково ему, бедному, там, на Голгофе? Да и этим двум придуркам, что будут вместе с ним распяты, тоже невесело. Но им — поделом. Ну а он, Варавва, он — что? Он — вот он! Он хоть и не сын Давидов, но — живой! Варавва постучал себя кулаком по груди, будто желая проверить, что жив. Жив! Вот в чем смысл, и счастье, и удача для человека. Он хоть и из простолюдинов, но немного философ, этот Варавва. Философия же его проста и бесхитрост-на: «Живи, пока живешь!». Следуя ей, он сейчас на всякий случай забьется куда-нибудь подальше и поглубже; заляжет на одном из разбойничьих своих лежбищ, а потом отыграется за все страдания. Уж он-то знает, как это сделать в лучшем виде! Первое — он, конечно, как следует и с удовольствием выпьет вина. О, как давно он не пил вина! Святое дело! Пить будет большими глотками. Три глотка — и отдых. Три — и отдых. Знаете, да? Потом выпотрошит кого-нибудь в кости. Ну а потом? О, потом! — Варавва потер руки, — потом он начнет познавать своих любезных подружек: веселую Шин и вечно печальную Нун… У него аж заломило в паху от предвкушения. Нет, он не будет с ними диким самарийским ослом, каким бывал раньше! Просидев месяц в тюрьме, он кое-что понял. Он будет делать это с ними долго, нежно и неторопливо. В застенке у прокуратора ему понравилось, как один грек поучал того Назарея, которого пред рассветом втолкнули к ним в камеру: «Торопись медленно». «Торопись медленно — и не попадешь на перекладину раньше времени», — учил Галилеянина хитрый грек. Уж что там перенял от этого грека этот несчастный Назарей — неизвестно, а он, Варавва, понял: познаешь женщину — «торопись медленно!». «Уж не иначе, это слова главного их, греков, прелюбодея — Зевса», — думал Варавва. Он всегда симпатизировал грекам. С ними легче работать по воровскому делу, чем с иудеями. Иудеи скрытны и скаредны. Больше думают о мирском богатстве, чем о спасении душ. Руки стараются держать на кушаке, где зашиты деньги, даже когда напьются. А греки — те нет. О, у них главное: «Ин вина веритас!». Они говорливы и пьют до посинения.