Сын эпохи - [5]

Егоркин отец, прошедший войну от первого до последнего её дня, теперь работает где-то за городом. Он всегда поднимается ни свет ни заря, отчего-то немного сутулится и прихрамывает на больную ногу — беспокоит фронтовая рана — и, как кажется Егорке, обречённо надевает солдатскую шинель.

Как-то Егорку подняли вместе с отцом. Это для того, чтобы Егорка ранним утром сходил за хлебом, который нужно было получить по хлебным карточкам по месту работы отца. Кроме Егорки идти было некому.

С той поры каждое утро в такую рань идёт Егорка в непроглядную темень следом за отцом, всю дорогу хоронясь за его спиной от пронизывающего насквозь встречного ледяного ветра. Ветер швыряет в лицо Егорки мелкий колючий снег и силится сшибить с ног. Отец, сгибаясь под напором ветра, изредка оборачивается и глядит, не отстал ли Егорка.

У пункта раздачи хлеба отец ставит Егорку в длинную очередь и тут же уходит на работу. С этой минуты Егорка, затерявшийся среди взрослых, предоставлен самому себе.

Выстояв несправедливую жестокую очередь, Егорка получает порцию вожделенного хлеба и спешит домой — надо не опоздать в школу.

Теперь ветер дует Егорке в спину, идти легче. К тому же светает.

В тихую ясную погоду Егорка видит далеко впереди себя, на горизонте, длинную мигающую цепь электрических огней. Они приковывают внимание Егорки и долго-долго не отпускают. Мысль о том, что в Егоркином домике может быть электрическое освещение, совершенно не доходит до его сознания. Фитильки-коптилки да сменившие их керосиновые лампы — вот и всё, что есть и что всегда было не только в Егоркином домике, но и во всей округе, и далее без конца.

Недосягаемая для Егорки мигающая цепь огней будоражит его воображение, в их свете он видит какие-то совершенно нереальные, какие-то фантастические, картины. То это быстрые кони, которые мчат во весь опор навстречу друг другу, а на конях, прильнув к их гривам, устремлённые в бой всадники с шашками наголо, и вот они слетаются, сшибаются, идет великая сеча, и побеждают то одни, то другие, и каждый в отдельности лучше всех и быстрее всех! И катятся под ними огромные огненные шары, и сталкиваются, и рассыпаются на мелкие, меленькие и нет им числа. То что-то иное, необъяснимое.

Как-то, находясь в состоянии сильного возбуждения от нарисованной самим собой картины, Егорка, торопясь и сбиваясь, рассказал матери о том, что он видел. А торопился Егорка, потому что принеся хлеб, он тут же собирался в школу — не опоздать бы.

Настороженно выслушала рассказ сына видевшая немало горя женщина, не сводя с него тревожного взгляда. Ей трудно поверить в реальность виденного им. И, тем не менее, она ничего не говорит ему, не разубеждает, как всегда напутствуя в школу добрым словом.

Вечером, при приглушённом свете керосиновой лампы, когда Егорка уже засыпал, мать вполголоса пересказывала отцу то, что она услышала от Егорки. А Егорка всё больше погружался в объятия сладкого сна и думал о том, что завтра ему снова идти за хлебом и что завтра снова всё повторится.

Лёвка

Лёвка Казаков страдал от постоянного чувства голода. Целыми днями он был предоставлен самому себе, и все его мысли были направлены на то, чтобы где-нибудь что-нибудь поесть.

Мать Лёвки с раннего утра и до позднего вечера без выходных работала на железнодорожной станции. Дома она наскоро готовила скудный ужин и, уставшая, валилась на жёсткую железную кровать в холодную постель. А Лёвка ещё долго шатался от одного двора к другому в поисках друзей и приключений.

Я был ближайшим его соседом, и Лёвка чаще всего приходил ко мне. Он делился со мной своими многочисленными планами, предложениями, надеясь на поддержку.

Однажды, когда мы учились во втором классе, Лёвка пришёл с новой идеей, основательно овладевшей им.

— Давай уйдём в детдом, а?

— В детдом? — удивился я. — Зачем?

Лёвка запальчиво стал объяснять, что детдомовцев хорошо кормят, обувают, одевают, водят в школу.

— Ты матери сказал? — попытался я остудить его пыл. — Ты сказал, что в детдом уйти хочешь? Разве она тебя отпустит?

— Отпустит! — заверил меня Лёвка. — Отпустит! Ей без меня лучше будет!

— Тебя не возьмут в детдом. Не возьмут.

— Почему не возьмут? Возьмут. Я скажу, что у меня никого нет. И ты скажешь, что у меня и у тебя никого нет. Они всё равно проверять не будут. Пойдём, а? — Лёвка свыкся с мыслью ухода в детский дом, вот только одному туда идти не хотелось, вдвоём бы с кем-нибудь. А так, одному, боязно.

Лёвкин отец не вернулся с войны. Похоронки не было, и в списках без вести пропавших он не значился. Матери было не до Лёвки. Проклятая, как она говорила, работа отбирала силы и здоровье. Заработка едва хватало, чтобы не умереть с голоду.

Страшный послевоенный голод свирепствовал в поволжском городке. Не было такого двора, не было такой семьи, которые не ощутили бы на себе его жестокие последствия.

Всё чаще и чаще по нашей улице старая тощая коняга тянула летом телегу, зимой — сани с гробом. Покойника провожали полтора-два десятка родственников. Ни слёз, ни рыданий. Всё уже выплакано, всё сказано. Только безысходность да отчаяние, да ожидание следующей жертвы голода. А он, ненасытный, всё пожирал и пожирал как взрослых, так и детей.