Сын чекиста - [39]

Семен Ягодкин вначале было испугался за жену — изуродует ее Кузьма, а теперь ему стало жаль брата. Напрасно Катерина все это затеяла... И рабочие ее не поддержали, да и Кузьма не чужой человек.

— Молчите! Считаете, зря обидела? — спросила Катерина у притихших литейщиков.

— Нехорошо получилось, Катерина Сергеевна, — вступился кто-то из стариков.

— Человек он, конечно, пьющий. Зато мастер — другого такого не найти, — поддержал его второй голос.

— Его вам жалко! А завода не жалко? Славы нашей не жалко? Что мастер он хороший — не спорю. А скажите по совести, часто он в цех приходил со свежей головой?

— Неужели и выпить больше нельзя? — озадаченно спросил широкоплечий неразговорчивый формовщик Бутенко.

Именно потому, что он, никогда не раскрывающий рта на собраниях, вдруг заговорил, все повернулись к нему. Катерина потеряла нить мыслей, гнев ее прошел, и она безразлично ответила:

— Как пить...

На выручку поспешил Виталий Глебов.

— Ба, молчальник заговорил! Ты сам не первый день на заводе, руки у тебя — дай бог каждому! А вот что-то не приходилось мне видеть тебя в цехе пьяным. Значит, знаешь, где можно выпить, а где нельзя.

— Выходит, дома можно, — уточнил Бутенко.

— Мы говорим о работе, — уклончиво сказал Глебов.

— Нет, ты ответь: можно пить или нельзя? — наступает на профорга сосед Бутенко.

Разговор ушел в сторону от производственного плана, усиленно обсуждается проблема выпивки: можно или нельзя? Катерина переходит в наступление:

— Пьяницу пожалели, а рабочую честь забыли? Обязательства недавно принимали, а как выполняете? Не стыдно вам, литейщики? Всякую попытку срыва плана, проявления недисциплинированности мы обязаны и будем расценивать с политической точки зрения как проявление оппортунизма на практике.

Семен Ягодкин стал пробираться к выходу. На дворе закурил. Он думал о жене, о сложных отношениях, которые между ними установились. Не такой представлял он себе их семейную жизнь. Ему казалось, что вместе с женой в дом придут уют, ласка, спокойная, уравновешенная жизнь — все то, чего так не хватало ему, холостяку. Катерина была красивая, работящая, рассудительная. А что получилось? Уйти бы ей с этой работы. Да разве уйдет? Сколько он упрашивал. И ведь любит он ее. Хотя и не получилась семейная жизнь такой, как мечталось, а любовь не остыла. Может, он ее за то и любит, что непохожа она на других женщин. Смелая, гордая, самостоятельная. У всего завода на виду.

— Семен? Ты чего это? Опыт приходил изучать?

— Так, маленько... — Семен смотрит на усталое лицо жены и сочувственно спрашивает: — Голова болит? Ты бы сегодня пораньше домой пришла, отдохнула...

— А ты иди к Кузьме, поговори. Человек он не конченый. Литейщик отличный.

— Не станет он со мной разговаривать, Катя.

— Екатерина Сергеевна! Телеграмму принесли, — позвала секретарша завкома Оксана.

Семен уныло посмотрел вслед удаляющейся жене, натянул кепку до самых бровей и заторопился в цех.

Десятый день штурмуют на «Красной звезде». Завком не успевают проветривать. Запах табака пропитал стены, столы, стулья. Табачный дым стал такой же постоянной принадлежностью завкома, как и краски, разложенные на полу, рулоны обоев, бумага и длинные ноги художника в узких брюках и стоптанных туфлях.

Заводской художник, некогда блиставший на Дворцовой сын колбасника Кока, привык к своему месту на полу между столом председателя и дверью. Он считает, что вся тяжесть штурма легла на его плечи. Если бы не он, не его талант художника, не было бы никаких штурмов, ударных бригад, орденов лодырей и симулянтов.

В дни преуспевания нэпманов Кока гулял с шикарными девушками и жил нетрудовыми доходами. Нетрудовые доходы лопнули, колбасное предприятие отца, конвульсивно дернувшись в цепких объятиях фининспектора, приказало долго жить. Костюмы, уцелевшие от распродажи за неуплату налогов, были снесены на «толчок», шикарные девушки испарились вслед за костюмами. Вот тогда Кока и вспомнил о данном ему богом таланте, начал малевать афиши, извещавшие о чемпионатах французской борьбы. Особенно ему удавалась фигура любимого борца елизаветградцев Данилы Посунько — чемпиона мира и его окрестностей, как однажды окрестили Посунько на манеже.

Потом цирк пригласил художника с более пролетарским происхождением, и Кока остался не у дел. Судьба занесла его на «Красную звезду» в трудную для завкома минуту. На заводе была настоятельная нужда в наглядной агитации. Екатерина Сергеевна не приняла «чужака» в штат. Но и не отпустила позарез нужного заводу художника. Она поручила Коке писать лозунги, рисовать карикатуры на «чужаков», пролезших на завод, лодырей и прогульщиков. За этот труд Кока получал талон на обед в заводскую столовую и иногда ордер на носки в Церабкооп. В конце концов в завкоме к Коке привыкли.

Как-то раз Екатерина Сергеевна, оглядев продукцию Коки, недовольно хмыкнула. Кока тоскливо подумал, что останется без обедов, но предзавкома его не выгнала, приволокла из библиотеки пыльные комплекты «Бегемота», «Смехача», «Лаптя», «Крокодила».

— Бескрылый ты человек, художник! Не можешь из головы рисовать, так хотя бы с журналов срисовывай!