Сын Америки - [37]

Этот стыд и этот страх относились не к Мэри. Мэри только послужила поводом для проявления того, что было вызвано многими Мэри. И теперь, когда он убил Мэри, напряжение, сковывавшее его мышцы, ослабло; свалился невидимый груз, который он долго нес на себе.

Трамвай шел по заснеженным рельсам; подняв глаза, он видел за окном, на покрытых снегом тротуарах, прохожих-негров. Этим людям тоже знакомо было чувство стыда и страха. Много раз он стоял вместе с ними на перекрестках и разговаривал о белых, глядя на элегантные длинные автомобили, проносившиеся мимо. Для Биггера и таких, как он, белые не были просто людьми; они были могущественной силой природы, как грозовые тучи, застилающие небо, или глубокая бурливая река, вдруг преградившая путь в темноте. Если не переходить известных границ, ему и его черным родичам нечего было бояться этой белой силы. Но – грозная ли, нет ли – она всегда была с ними, каждый день их жизни; даже не называя ее вслух, они постоянно чувствовали ее присутствие. Покуда они жили здесь, в черте отведенных им кварталов, они платили ей безмолвную дань.

Бывали изредка минуты, когда его охватывала безудержная потребность в единении с другими черными людьми. Он мечтал дать отпор этой белой силе, но его мечты рушились, как только он оглядывался на окружавших его негров. Хотя он был такой же черный, как и они, он чувствовал себя совсем не похожим на них, настолько не похожим, что это делало невозможным общие стремления и общую жизнь. Только под угрозой смерти могло так случиться, только если страх и стыд загонят их всех в угол.

Глядя из окна трамвая на идущих мимо негров, он думал, что единственный способ навсегда покончить со стыдом и страхом – это объединить всех этих черных людей, подчинить их себе, сказать им, что нужно делать, и заставить их делать это. Он смутно чувствовал, что должна быть такая сторона, куда ему и другим черным людям оказалось бы по дорого; такая точка, где сошлись бы сосущий голод и беспокойные стремления ума; такой образ действий, в котором и тело и душа обрели бы твердость и веру. Но он знал, что никогда этого не будет, и он ненавидел своих черных сородичей, и, когда он смотрел на них, ему хотелось протянуть руку и убрать их с глаз долой. И все-таки он надеялся, безотчетно, но упорно. В последнее время он особенно охотно прислушивался к рассказам о людях, которые умели подчинять себе других людей, потому что в этом умении ему чудился выход из трясины, засасывавшей саму его жизнь. Ему казалось, что когда-нибудь явится негр, который силой сгонит всех негров в сплоченную толпу, и они двинутся и сообща одолеют стыд и страх. Он никогда не думал об этом в конкретных образах: он это чувствовал; чувствовал некоторое время и потом забывал. Но где-то глубоко внутри в нем всегда была жива эта надежда.

Страх принудил его затеять драку с Гэсом в биллиардной. Если б он был уверен в себе и в Гэсе, он не стал бы драться. Но он знал Гэса и знал себя – и был убежден, что в решительный момент любого из них страх может вывести из строя. Так разве можно было и думать о налете на лавку Блюма? Он боялся и не доверял Гэсу и знал, что Гэс боится и не доверяет ему; и, попытавшись объединиться с Гэсом для общего дела, он с той же минуты возненавидел бы и Гэса, и себя. В конечном счете, однако, его ненависть и надежда обращены были не к себе самому и не к Гэсу – надеялся он на нечто доброжелательное и неясное, что поможет ему и выведет из тупика; а ненавидел белых, потому что он чувствовал их власть над собой даже тогда, когда они были далеко и не думали о нем, чувствовал эту власть даже в том, как он сам относился к своему народу.

Трамвай полз по снегу; до бульвара Дрексель остался один квартал. Он поднял чемодан и пошел к выходу. Через несколько минут он узнает, сгорела ли Мэри. Трамвай остановился, он вышел и, увязая в глубоком снегу, зашагал к дому Долтонов.

Дойдя до подъезда, он увидел, что машина стоит там, где он ее вчера оставил, только мягкий снежный покров укутал ее всю. Рядом белел дом, большой и безмолвный. Он отпер ворота и прошел мимо машины, все время видя перед собой Мэри, ее окровавленную шею у самой дверцы топки и голову с вьющимися черными прядками на куче промокших газет. Он помедлил. Еще можно повернуться и уйти. Можно сесть в машину и к тому времени, когда кто-либо хватится, быть ужи за много миль отсюда. Но зачем бежать без крайней надобности? Деньги у пего есть, и он успеет сделать это, когда придет срок. И револьвер у него тоже есть. Руки его дрожали, и ему трудно было отпереть дверь; но они дрожали, не от страха. Он испытывал какой-то подъем, уверенность, полноту, свободу; вся его жизнь сошлась в одном, полном высшего значения акте. Он толкнул дверь и застыл на месте, с трудом вбирая ноздрями воздух. В красных отблесках пламени темнела человеческая фигура. Миссис Долтон! Нет, она казалась выше и полнее, чем миссис Долтон. О, это Пегги! Она стояла к нему спиной, чуть-чуть согнувшись. Она как будто всматривалась в закрытую дверцу топки. Она не слышала, как я вошел, подумал он. Может быть, уйти? Но не успел он пошевелиться, как Пегги обернулась: